Дети ночи
Шрифт:
– Нет. Только это отверстие в церковном подвале. Когда-то все это относилось к дворцу Влада Цепеша… Здесь были подземные помещения и ходы…
О’Рурк с рычанием снова набросился на решетку. Хлопья ржавчины посыпались им на головы, но железо не поддалось.
– Не так, – прошептала Кейт и вцепилась в прутья. – Давай попробуем толкать, а не тянуть.
Они уперлись ладонями и нажимали на решетку до тех пор, пока руки не онемели. Потом лежали, судорожно пытаясь отдышаться, а царапанье крыс в тоннеле становилось все ближе.
– Она, наверное, забетонирована, – прошептал О’Рурк, потрогав края отверстия. – Вдобавок она узковата для наших плеч. Для моих, во всяком
Кейт попыталась восстановить дыхание.
– Не важно, – сказала она. – Мы все равно через нее выйдем. – Она приблизила к решетке лицо. Из помещения наверху тянуло сыростью и запахом влажного камня, но тем не менее воздух там казался гораздо приятней.
– Металл старый и проржавевший, – шепнула она. – Поперечины не очень толстые.
– Железу не обязательно быть толстым, – безжизненным голосом откликнулся О’Рурк.
На месте его лица Кейт видела лишь бледное пятно.
– Железо ржавеет со страшной скоростью, – прошипела она. – Ну-ка… подними-ка ноги… вот так… упрись коленями. Сделай так, чтобы весь вес приходился на спину, как у меня. Отлично. На счет «три» начинаем.
О’Рурк заерзал, принимая положение поудобней.
– Секунду, – прошептал он. Послышалось тихое бормотание.
– Что? – переспросила Кейт. Спина у нее уже заболела.
– Молюсь, – откликнулся О’Рурк. – Все, готов. Раз… два… три!
Кейт изогнулась и напряглась. Мышцы у нее едва не лопались, но она все равно тужилась из последних сил, чувствуя, как в рот и в глаза ей сыплется ржавчина, как камни со дна тоннеля врезаются в спину через пальто и свитер, как дрожит от напряжения шея, будто сквозь нервы продета раскаленная проволока…
Майк О’Рурк рядом прилагал не менее титанические усилия.
Решетка вылетела из камня и низкосортного цемента, как пробка из шампанского. Кейт вылезла первой. Секунд пятнадцать она лежала на прохладных камнях и вдыхала свежий воздух, прежде чем подать руку и помочь выбраться О’Рурку. Ему пришлось снять куртку, рубашка порвалась, но он таки протиснулся через неровное отверстие в темноту подвала.
Они обнялись, лежа на полу крипты часовни, и восторг постепенно сменялся тревогой: в любую минуту могли появиться охранники в черном, привлеченные шумом. Но хотя до них и доносились отдаленные звуки Церемонии Посвящения, шагов поблизости не было слышно.
Мгновение спустя они встали; поддерживая друг друга, поднялись по ступеням и через незапертую дверь вошли в саму часовню.
В нескольких витражных окнах полоскались кровавые отсветы факелов. Посмотрев на О’Рурка и увидев его измученное лицо в разводах пота и грязи, разорванную и испачканную одежду, Кейт невольно улыбнулась, понимая, что выглядит не лучше. Небольшая часовня почти круглой формы была пустой, какими могут быть только места археологических раскопок, но небольшое стеклянное оконце в двери выходило на башню Киндия, расположенную ярдах в пятидесяти. Газоны и развалины дворца, отделявшие их от башни, были заполнены факелами, фигурами людей, теми же черными охранниками, которых они видели на острове Снагов. Здесь стояли два длинных представительских «мерседеса» и даже вертолет.
Кейт ничего этого не замечала. Она не отрывала взгляда от кучки людей в красных балахонах, которые медленно шли мимо часовни в направлении основания башни. Один из них нес в руках сверток, обернутый красным шелком. Но Кейт не могла ошибиться: при мимолетном свете факела, когда мужчины проходили мимо часовни, мимо поющих фигур, она разглядела уголок розовой щечки и темные глазки.
О’Рурк оттащил ее назад, не дав распахнуть дверь и выбежать
– Это мой ребенок, – всхлипнула Кейт, повиснув на руках священника, но не сводя глаз с двери башни, в которой исчезли мужчины с красным свертком. – Это Джошуа.
Сны крови и железа
Я начинаю верить в свое бессмертие. Почти два года я не участвовал в Причастии, но смерть так и не приходит. Я мог бы отказаться от пищи и воды, но это было бы глупостью: вместо того чтобы умереть, мое тело продолжало бы пожирать само себя в течение многих месяцев. Даже я, познавший в своей жизни больше боли, чем поколения многих семейств в совокупности, даже я не мог пойти на такое мучение.
И вот я лежу здесь дни напролет, слушая голоса членов моей Семьи. Совсем как в раннем детстве. По ночам я поднимаюсь, выхожу из комнаты, брожу по коридорам этого старого дома и выглядываю из окон точно так же, как выглядывал в детстве. Мои мышцы еще не совсем ослабли… и не ослабнут.
Я начинаю верить, что отказ в смерти – великая Божья кара. Много веков тому назад, когда я был молод, страх перед вечным проклятием заставлял меня просыпаться в холодном поту в беспокойные утренние часы. Теперь мысль о вечном наказании свелась лишь к осознанию того факта, что я обречен жить вечно.
Но днем я впадаю в дремоту. И пока я лежу между бодрствованием и сном, не мертвый, но и не принадлежащий к живым, мне снятся мои воспоминания.
Мои враги обрушились на меня.
Султан Мехмед II, к которому присоединился мой подлый брат Раду со своими неисчислимыми ратями, состоящими из азабов, джаниссаров, румелийских сипахов и узкоглазых анатолийцев, перешел Дунай, чтобы сместить меня с престола. Войско Мехмеда было гораздо сильнее моего. Я никогда не путал глупость с доблестью. Мои воины по моему приказу отступили на север, оставляя за собой пустыню.
Города, села и деревни моего княжества были преданы огню. Житницы опустошались или разрушались. Скот, который нельзя было увести за собой на север, уничтожали на месте. По моему приказу отравляли колодцы и воздвигали дамбы, чтобы устроить болота там, где должны были пройти пушки Мехмеда.
Таковы исторические факты того отхода – современные военные теоретики называют подобный маневр «стратегическим отступлением», – но реальность эти факты передать не могут. И я лежу, рассматривая кровавые отсветы заката на темной поверхности деревянных балок, и вспоминаю дороги, забитые плачущими беженцами из наших собственных городов и селений, бычьи упряжки, пахотных лошадей, целые семьи, несущие на себе свои скудные пожитки, в то время как горизонт освещается зарницами пожаров, а небо черно от дыма. Краем уха я слышу разговоры, которые ведут члены Семьи в соседних помещениях, – мой слух еще не подводит меня, когда я того хочу. Они перешептываются о войне Саддама Хусейна с американцами и тех нефтяных факелах, застилающих небо пустыни черным дымом, которые он зажег в бессильной ярости. Бормочут они и о боевых действиях в Югославии и покачивают головами, ужасаясь современной войне. Саддам – ребенок по сравнению с Гитлером, а Гитлер – ребенок по сравнению со мной. Я отступал вместе с армией Гитлера в Германию и был поражен тем, что немцы оставили нетронутым все, созданное руками человеческими. Саддам устроил пожары в пустыне; я же в свое время опустошил земли, считавшиеся наиболее процветающими в Европе.