Дети пустоты

Волков Сергей Юрьевич

— Йа-а люблю-ю тибя-я, жи-изнь… И надееюсь, что эта взаи-имна-а!

Звали нянечку мама Соня. У нас все женщины в младших группах были мамами. Мама Аня, мама Света, мама Ира… Это долгая история, почему так все получилось. Хотя и ежу понятно — нам всем хотелось, чтобы у нас были мамы.

В общем, мама Соня умерла. Шла, с трудом переставляя слоновьи ноги, из спальни в игровую, в дверях замерла, уперлась круглыми руками в косяки — и грянула об пол. Мы, пятилетки, к ней, кричим радостно:

— Мама Соня! Мама Соня!

Ну,

решили, что игра такая. И скачем вокруг. А она хрипит и дергается вся. Я в лицо ей заглядываю — оно красное, как борщ, и глаз нету. Вместо глаз — белые узкие щелочки, как будто маме Соне под веки белок от вареного яйца засунули.

Тут я и понял, что это не игра. И заплакал. А нянечка хрипеть и дергаться перестала и описалась. И тогда даже самые глупые поняли, что это не игра. И вся группа заревела. Мы побежали к окну и стали за занавески прятаться. А в игровую заглянула другая нянечка, мама Света. И громко закричала:

— А-а-а!

Потом прибежали все — и воспитательницы, и заведующая, мама Ира. Она громко сказала:

— Выведите детей!

А как нас вывести, если в дверях лежит мама Соня? В общем, нас выносили по одному. На руках. И когда меня несла мама Света, я вниз посмотрел и увидел толстую ногу нянечки, через которую мама Света перешагнула. Нога была белая и вся в синих ниточках вен.

Я после этого много покойников видел. И всегда вспоминал белые глаза мамы Сони и то, как она дергалась. И руки у меня немели. Вот как сейчас.

— Иди, иди, — толкает меня в спину Тёха. — И молчи. Понял?

С трудом киваю, сглатываю слюну. Разворачиваюсь и бреду к теплотрассе. За моей спиной Тёха шуршит картонками.

Губастый, плюнув на бетонную стену теплотрассы, внимательно изучает плевок и говорит:

— Ниже тридцати пяти точно есть. Харкотина замерзает сразу.

Засыпав весь мусор снегом, мы торопливо вползаем в нору. Вход заставляем деревянными ящиками. Потом влезаем в щель под трубой и прижимаемся друг к другу. Меня трясет, но не от холода.

— Душно! — пищит Шуня.

— Зато тепло, дура! — успокаивает ее Сапог. — Лежи и не чирикай.

— Жрать охота, — поддерживает разговор Губастый.

— Тебе всегда охота. Кишкун! — поддразнивает его Сапог.

— Хорош базарить, — Тёха переворачивается на другой бок. — Спать давайте. Завтра утром опять на рынок пойдем. Работу искать будем.

— А если не найдем? — спрашиваю я.

— Сдохнем здесь, — равнодушно отвечает наш бригадир.

Он прав. Мы никому не нужны, поэтому имеем полное право избавить этот мир от своего присутствия. Мир не заметит. Не заметил же он смерти того бомжа, что жил тут до нас.

— А вот фиг тебе! — шепчу я в густую темноту. — Мы будем жить…

Правда, жизнь бывает настоящая и ненастоящая. В настоящей жизни все как в фильме «Начало» — я его в детдоме видел, нам показывали. Там некрасивая тетка стала Жанной д’Арк и за ней режиссер бегал по старинной

электричке, чтобы вернуть, когда она хотела уехать.

А в ненастоящей жизни тебя на улице останавливают четверо, отнимают деньги, снимают куртку, бейсболку, кроссовки и еще заставляют говорить им спасибо, что зубы не выбили. Зубы выбивают так: трое держат, а один бьет ногой, «гриндерсом».

Мы живем в ненастоящей жизни…

Глава восемнадцатая

Слабаки

Просыпаюсь как в могиле. Темно, холодно, тесно. На мгновение меня охватывает паника — а вдруг я и правда умер?! Вдруг уже всё, меня похоронили и теперь ничего не будет — ни речки Уссури, ни зеленой лужайки, ни тайги, ни гор со снеговыми вершинами, ни синего неба и яркого солнца, ни бревенчатого дома под красной крышей?

Будет только пустота. Из нее я, все мы когда-то вышли — в нее и уйдем. В пустоте — пусто. Нет ни мыслей, ни желаний, ни горя, ни радости. Ни-че-го…

Это хорошо, но страшно. И я начинаю ворочаться, пытаясь выбраться из пустоты, из земляной щели под трубами.

— Какого хрена? — рычит спросонья Сапог. — Кому там неймется? Ща врежу!

Но я, извиваясь, словно червяк, уже выполз из-под труб и теперь на четвереньках двигаюсь к выходу, к ярко освещенному треугольнику пролома в бетонной стене теплотрассы. Оттуда пахнет снегом, слышится рев двигателей.

Утреннее солнце бьет по глазам. В воздухе висит завеса инея. Над всей Читою безоблачное небо. Мороз чуть спал, но все равно давит, щиплет нос, уши.

По пустырю гоняются друг за другом, вздымая снежные вихри, три снегохода. Седоки, парни в ярких дутых комбинезонах, что-то азартно орут, закладывая крутые виражи между кустами. Над многоэтажками вдалеке поднимаются вертикально в бездонное голубое небо белые дымки.

Следом за мной из пролома вылезает вся наша бригада. Грязные, помятые, вонючие, мы похожи на коренных обитателей теплотрассы, на тех бомжей, что устроили тут свою лежку. Наша одежда превратилась в тряпье, а мы сами — в зверей. Нам действительно нет места в человеческом мире. Мы, такие, ему не нужны. Нас надо в клетку, в зоопарк. Там тепло, там кормят.

Один из снегоходов проносится мимо, обдав нас снежной пылью. Парень в фиолетовом комбезе и черных очках белозубо хохочет, кричит что-то своим приятелем. Снегоходы подкатывают к нам, останавливаются метрах в пяти от теплотрассы.

— Ефремов, это что за чудовища? — спрашивает фиолетовый комбинезон у комбинезона красного.

— Морлоки, — смеется тот в ответ.

В разговор вступает синий комбинезон:

— Мужчины, а вам не кажется, что мы открыли новый объект для сафари?

Фиолетовый восторженно матерится.