Дети Шини
Шрифт:
– Как это нет? Очень даже есть. Если ты забыл, я лежу в подвале, на бильярдном столе, в темноте, в холоде, без еды, воды и шансов на спасение.
– Как-то уж слишком легко ты сдаешься. Я тебя не узнаю. Через снежное поле просто так, без смысла потащилась, а сейчас, когда важно, сразу в кусты.
– Я просто хочу подготовиться. На всякий случай. Ты говорил, что всё про это знаешь.
– Мало ли что говорил, а вот Конфуций считал, что раз мы и о жизни-то ничего не знаем,
– Пожалуйста. Я тебя очень прошу. Мне это нужно, чтобы не бояться.
– Хорошо. Слушай.
"Умирать - это как автостопом приехать ночью в незнакомый город, где холодно, льёт дождь, и ты опять один".
Он сделал паузу, сжал в кармане мои пальцы, нащупал то самое кольцо Якушина и непроизвольно стал крутить его.
"Там солнца не будет... Мерцанье каких-то лучей во мгле, последнее напоминанье о жизни и о земле. Там солнца не будет... Но что-то заставит забыть о нём, сначала полудремота, полупробужденье потом".
И потом опять принялся рассказывать все эти свои стихи, вспоминать цитаты и красивые фразы.
Я спросила, зачем он выучил столько стихов, и он ответил, что учить стихи - это примерно, как резаться, только для головы.
И что когда он был маленький, бабушка ему всё время громко читала их перед сном, чтобы не слышать, как ссорятся соседи, а потом он запомнил один стих, и, когда она уходила на ночную смену, сам себе его рассказывал.
"Мы не заметили жука. И рамы зимние закрыли, а он живой, он жив пока, жужжит в окне, расправив крылья".
Другой он выучил, лишь бы заснуть и не слышать голос того мертвого мальчика. Чуть позже понадобился новый стих. А после ещё очень много новых стихов.
И он снова начал их читать. Было просто удивительно, как у человека в памяти может уместиться столько всего.
Когда же я проснулась, то было очень холодно, потому что он куда-то ушел. Позвала, но мне никто не ответил, а под рукой ни фонаря, ни свечки.
Только Герасимов храпел так, что я никогда бы не подумала, что ему всего семнадцать.
От постоянного пребывания в темноте, мне начало казаться, что я уже даже различаю очертания стен и странные уродливые фигуры, отделяющиеся от них и норовящие приблизиться ко мне. Ледяные ладони покрылись испариной, сердце заколотилось. Потом Герасимов неожиданно затих, и наступил настоящий панический ужас.
Кто никогда не боялся темноты, тот не в состоянии понять то чувство животного, бесконтрольного страха, которое охватывает всё тело целиком, полностью затуманивает сознание и застревает острым колом в горле. Словно нечто огромное, всемогущее и злое обволакивает тебя со всех сторон, и начинает раздирать на части тело, отнимать разум, глоток за глотком вытягивать душу.
Я села на столе и долго вглядывалась в раскинувшуюся фигуру Герасимова,
– Чего тебе?
– промямлил он сонным пьяным голосом.
– Поговори со мной.
– Спи давай.
– Пожалуйста. Мне очень страшно. Мне очень нужно знать, что я не одна.
– Ты не одна, - его голос на какой-то момент сделался приглушенным, точно из-под стола, а потом к моей ладони прикоснулось что-то гладкое и холодное. Это Герасимов сунул мне в руку свою початую бутыль.
– На, пей.
– Я не хочу.
– Пей уже. Успокоишься хоть, - и он перевернулся набок.
Вкус вина был кислый и будто бы немного горьковатый, но не такой противный приторно-сладкий, как мы однажды с Павликом пробовали у него дома. Я сделала пару глотков и отдала Герасимову бутылку.
– Умоляю. Расскажи что-нибудь.
– Где же твой болтун?
– нехотя пробубнил он, явно собираясь снова заснуть.
– Не знаю. Расскажи, что там ещё вы видели в поселке. Или про школу что-нибудь. Или про дядьку этого своего. Ты про него почти ничего не говорил. Почему он поссорился с твоей мамой?
– Потому что запрещал ей замуж за отца выходить.
– Значит он злой дядька?
– Слушай, отстань, дай поспать.
– Ну, Герасимов, будь человеком. Расскажи мне про дядьку.
Он с недовольным стоном откинулся на спину.
– Нужно было вообще её запереть и никуда не пускать. Мать сама знает. До замужества дядька с ней как с ребенком возился. А отец он такой, как тебе сказать... Она всё хотела перевоспитать его... Ну и вот... Довоспитывалась.
Его голос становился всё тише, а слова неразборчивее.
– Дура она. Давно бы развелась. Но боится. Я хотел здесь с дядей поговорить. Чтобы он помог ей... Потому что отец реально уже всех достал...
Пришлось его снова пихнуть, чтоб не спал.
Тогда он с грохотом спрыгнул со стола, отыскал свечку, зажег её и поставил в аквариум. Получилась огромная лампа. Затем снова сделал несколько глотков и передал бутылку мне.
В этот момент вернулся Амелин с фонариком и хотел погасить свечу, но Герасимов попросил оставить, потому что иначе боится сойти с ума. Ему уже один раз показалось, что он лежит в морге.
И пока Амелин рассказывал, что он проверил оба тоннеля, и можно попробовать в одном месте разобрать кусок стены, потому что там сильно дует и камни шатаются, словно там когда-то была дыра, Герасимов благополучно отрубился и даже захрапел.