Дети света

Лейна Шак

Герд развернулся на пятках и быстро зашагал обратно в комнату, не увидев удивленного лица Олвы и не услышав ее рассеянных слов:

– Дак ты и не обременяешь.

Несколькими часами позже, когда он совершил свой туалет, так и не сомкнув больше глаз, и вышел в гостиную, на столе его ждала завернутая в полотенце свежая булка. Рядом стояли плошка с маслом и такая же плошка с медом. Не густо, недовольно подумал он, оценивая разнообразие стола, а развернув хлеб, решил уже диаметрально противоположное – он что, должен осилить всю эту буханку? Да за кого она его принимает?! Герд налил себе чаю и сел. Побарабанил пальцами по холщовой скатерти, потер виски. Голова болела, глаза щипало, мешки

под ними набрякли еще больше.

– Отличное начало, – буркнул он, отрывисто намазывая масло на еще теплый хлеб и прихлебывая из кружки. Чай оказался травяным, вкусным. Герд вздохнул и решительно откусил от ломтя. Глаза сами собой распахнулись.

Спустя десять минут на столе оставались только крошки. Герд сидел, отвалившись на спинку стула, не в силах подняться и, не смея дышать. Проглоченный хлеб в желудке отзывался резью. Нельзя было столько есть, особенного мучного, но ничего вкуснее, как и предсказывала Олва, он не едал. Тетка была прощена.

За несколько недель Герд освоился в доме. Условия, надо сказать, были спартанскими. Электричества как такового не было. Был генератор, но его не включали без особой надобности, поэтому все уроки необходимо было успевать выполнять засветло. Деревенский туалет представлял из себя для жителя городского сооружение диковинное и крайне неудобное. Герд им откровенно брезговал и каждый раз, заходя, задерживал дыхание и прикрывал глаза, только бы ненароком не заглянуть в выгребную яму. Умывался он в тазу, стирал свое белье там же. Зато у Олвы и в мыслях не было привлекать его, как он было в сердцах подумал, к какой-либо работе в поле или обращаться к нему за помощью со скотиной. Несколько раз в неделю Герд сам вызывался сделать что-нибудь по дому, и тетка поручала ему натаскать воды, вымыть полы, или они вместе готовили.

Олва вставала еще затемно, а возвращалась домой, когда уже темнело. Несмотря на то, что в ее распоряжении был новейший мультифункциональный автономный комбайн, который требовал минимум человеческого присутствия и работал в поле сам, только задай нужную программу, а Олва, скорее, выступала в качестве оператора и по необходимости механика, у нее было еще много забот. Она держала корову, пасла овец, копалась в огороде на заднем дворе и, самое главное, ездила в районный центр улаживать вопросы о поставках.

Фермерша поставляла зерно государству. Без этого она не имела бы ничего: ни домика, ни самостоятельности. Если смотреть правде в глаза, то своего имущества у нее и не было, разве что одежда, и была она всем обязана государственному субсидированию. Именно государство предоставило ей все потребное для ведения сельскохозяйственных работ на благо выжившего человечества. Взамен Олва добилась для себя маломальской самостоятельности и не голодала. А это при нынешних условиях считалось более чем завидным существованием.

Герд принадлежал тонкой прослойке с достатком выше среднего, но даже он знал, что такое голод. После смерти отца им с Герой пришлось нелегко. Она тогда работала секретарем судебного заседания и получала за это скромно. А вот жить по средствам его мать никогда не умела, да и не желала. Герд хорошо помнил те несколько страшных месяцев, когда есть было совсем нечего, а снимали они замызганную комнатушку два на два метра. Гера же те крохи, что зарабатывала, тратила не на еду, а на поддержание, как она выражалась, приличествующего ее положению внешнего вида.

Как-то в день получки вместо продуктов – они не ели на тот момент уже несколько дней – Гера принесла пару новых капроновых чулок и тут же принялась их примерять. Герд сидел на грязном, кишащем клопами матрасе, обхватив руками острые коленки, пока мать крутилась

у зеркала, и не мог поверить в то, что еды он еще долго не увидит. Когда же она в отражении увидела немой укор в глазах сына, то резко обернулась и накинулась на него.

– Ты что же думаешь, это я для себя стараюсь? – взвизгнула она. – Я для тебя стараюсь, неблагодарный! – Гера скрестила руки на груди и драматично запрокинула голову. – Я, в отличие от тебя, думаю не только о том, как набить пузо сегодня, я забочусь о дне грядущем! Мне нужно как можно скорее найти себе нового мужа, а с таким приданым, как ты, – она ткнула в него коротким пальцем с длинным лакированным красным цветом ногтем, – это не так-то легко, как ты себе возомнил! Я должна выглядеть лучше всех этих смазливых вертихвосток, – Гера в отвращении скривила губы и опять обернулась к зеркалу, – которые, может, слегка и помоложе меня, но уж точно никак не красивее. – И снова погрузилась в созерцание себя, не замечая, что продолжает вслух бормотать. – Я им всем еще покажу, этим пигалицам, когда отхвачу лакомый кусок в виде того нового помощника прокурора.

Олва же, пока она работала на государство, о еде не переживала. Она ни в коем случае не могла сбывать зерно куда-то на сторону в частные руки – за это ей грозила казнь, – но могла выращивать овощи на закрепленной за нею территории для себя, а не на продажу, и держать корову, опять же без права на реализацию молока, сметаны, масла и творога, получаемых от нее, – за этим и следили, и наказывали строго. Зато все это она досыта ела.

Встречались новые соседи каждый день только за ужином, а разговаривали и того реже, что вполне устраивало Герда. Здесь в глуши и одиночестве он наконец-то мог позволить себе стать собой. Мышцы лица за ненадобностью постоянно носить маску вежливой заинтересованности постепенно расслаблялись и принимали естественную форму – спокойной отстраненности. Мало-помалу даже в присутствии тетки он начал позволять себе не играть ролей, этого от него больше не требовалось. Олве было все равно, что он не интересуется тем, как прошел ее день, и что нового у ее овец. Она, как выяснилось, тоже была человеком замкнутым и немногословным. Да и со словами была не всегда в ладу, иногда могла и сбиться, и запутаться в них. Речь ее изобиловала деревенскими жаргонизмами, к которым Герд долго привыкал и от которых внутренне морщился. Но, в общем, они жили, можно сказать, душа в душу, хотя бы потому, что ни один из них в эту самую душу к другому не лез.

Интроверсия их роднила, но присутствовали и черты, сильно отличавшие. Например, Олва была неутомимым, деятельным человеком, она трудилась с утра и до вечера и, насколько Герд мог судить, это доставляло ей, если не удовольствие, то, как минимум, удовлетворение. Сам же Герд был пассивен. А теперь, когда он мог позволить себе весь день проваляться на кровати, читая – Герд тоннами поглощал литературу самой разной направленности, – то ловил себя на том, что не чувствует ни малейшего позыва к каким-либо действиям и не испытывает угрызений совести по этому поводу.

Эта их разница на совместной жизни, впрочем, не сказывалась, а вот брезгливость Герда по отношению к животным, о которой он до приезда на ферму и не подозревал, мешала куда более заметно. Присутствие собаки в доме, и отходы жизнедеятельности прочего крупного и мелкого рогатого скота вокруг дома вызывали досаду, а порой и отвращение, особенно если в эти отходы угодить, как то случилось сразу по приезде. А когда Герд освоился в доме и начал помогать Олве на кухне, то познакомился и с еще одними обитателями фермы. Знакомство это произошло внезапно, без предупреждения, и было настолько неприятным, что он потом еще несколько недель не мог успокоиться.