Дети Времени всемогущего
Шрифт:
Глава 1
Дрожащее марево окутывало полусонную от зноя Муэну, а солнце было белым и злым. Средь выгоревших холмов торчали недвижные руки мельниц. Ветра не чувствовалось, даже самого жалкого. Поднятая множеством копыт дорожная пыль превращала грандов, солдат и слуг в серых мельников. Что поделать, на дорогах в августе все кони сивы, а все всадники – седы. Недаром в эту пору путешествуют ночами, но солдату не ослушаться приказа короля, а любящему мужу – супруги, особенно если та готовится дать жизнь наследнику.
Тридцатипятилетний Карлос-Фелипе-Еухенио,
Объявив себя великой грешницей, дурочка отказалась от завтрака, ограничившись водой из колодца, и потребовала запрягать. Сопровождающий герцогиню врач-ромульянец укоризненно качал лысой головой и предрекал всевозможные осложнения. Инес плакала, Карлос покаянно молчал и вспоминал малышку Ампаро, которой интересное положение не мешало плясать с кастаньетами ночи напролёт. Правда, Ампаро была не герцогиней, а хитаной. Когда плясать стало невозможно, она исчезла, не простившись и не взяв ни золота, ни подарков. Карлос так и не узнал, кому дал жизнь, сыну или дочери. Что ж, не он один. В адуарах [10] голубой крови не меньше, если не больше, чем в жилах самых важных из грандов, а кичливым донам не дано знать, кто же они на самом деле. Сам Карлос, по крайней мере, за добродетель всех своих прародительниц не поручился бы. Может, он и был прямым потомком Адалида, а может, его предок плясал на площадях фламенко, и сеньора в шелках не устояла…
10
Адуар – табор.
Белая дорога вильнула, огибая очередной холм с очередной мельницей, как две капли воды похожей на предыдущую. Не паломничество, а дурной сон, в котором гонишь коня вперёд и стоишь на месте. Стоять на месте… Этого де Ригаско не терпел с детства, хотя возвращений не любил ещё больше. Карлос со злостью вгляделся в раскалённые небеса, усилием воли спустился на землю и обнаружил, что и там есть место хорошему.
Стройная девушка замерла на обочине, разглядывая всадников. Ей было не больше шестнадцати, и как же она была хороша даже в этой пыли! Герцог оглянулся на карету – белые занавески были плотно задёрнуты. Что ж, богомольцу просто необходимо творить добрые дела. Де Ригаско придержал гнедого и сощурился. Девушка засмеялась. Глаза у неё были чёрными и жаркими, в коротких, словно припудренных кудрях полыхал алый цветок, вместо креста на смуглой шейке серебрилось крохотное пёрышко. Хитана, и как он сразу не сообразил?
– Куда идёшь, мучача [11] ?
– На праздник, мой сеньор, – белые зубы, коралловые губки, – в Сургос.
– И много там ваших?
– Много, мой сеньор. – Быстрый взгляд и улыбка, лукавая и мимолётная, вроде и видел, а вроде и нет.
– Не знаешь ли ты женщины по имени Ампаро? Она из ваших,
11
Мучача – обращение к девушке.
– Ей около тридцати, – твёрдо произнёс герцог, – она повыше тебя. На левой щеке у неё родинка и ещё одна над верхней губой.
– В нашем адуаре две Ампаро, мой сеньор, но одна старше, а другая младше. И родинок у них нет.
– А в других адуарах? – потянул нить разговора Карлос.
Девушка покачала головой. Она больше не улыбалась.
– Мы здесь чужие, мой сеньор. Мы пришли из-за гор, те, кто уцелел… В Виорне больше не пляшут, а поёт лишь та, что вечно косит. Нас принял адуар Муэны, мы не знаем других.
– Здесь вам ничего не грозит. – Рука Карлоса сама рванулась к эфесу. Война не вино, она остаётся в крови надолго. Навсегда.
– Мигелито так и сказал. – Девушка шагнула назад, она хотела уйти.
Герцог оглянулся – карета с белыми занавесками спокойно катилась вперёд. Две женщины – навеки твоя и чужая…
– Как тебя зовут?
– Лола, мой сеньор.
– Мы ещё увидимся, Лола! – Кольцо с рубином угольком взмыло в горячий воздух и упало в раскрытую ладошку. Зачем он обещает встречу? Почему вспомнил ушедшее? Двенадцать лет – это почти треть жизни, за двенадцать лет можно забыть. И он забыл, а потом встретил белокурую Инес. Они счастливы, они ждут сына, так почему?!
– Да благословит вас Пречистая! – Алый цветок возникает из пыльного омута, рука сама его подхватывает. – Вас и вашу сеньору, если она у вас есть…
Белые недотроги клонятся под тёплым ветром, целое море белых недотрог. Топтать цветы нестерпимо жаль, но надо идти… Она не должна, не может опоздать к мессе. Инес сделала шаг и замерла на краю долины, глядя на вырастающий из душистых волн храм. Колокол настойчиво звал вперёд, но недотроги хотели жить, им и так отпущен лишь день, и день этот перевалил за полдень.
– Иньита. – Цветы её знают, знают и зовут… Какой знакомый голос, весёлый, насмешливый. – Иньита, проснись. Приехали!
– Хайме, ты?
– Я, – ответили недотроги ломким юношеским тенорком и исчезли. Стало жарко и тревожно. Почему небо обили алым шёлком? Это не к добру.
– Инья, – не отставал братец, – просыпайся!
Инес провела рукой по лицу. Сон был красивым, странным и не желал уходить, если не из глаз, то из памяти.
– Сеньорита! – Верная Гьомар держала наготове губку с ароматическим уксусом. – Позвольте…
– Да, – рассеянно кивнула герцогиня, – Хайме, мне снились недотроги. Их было так много… Мне было нужно в храм, а я не хотела их топтать.
– Ну и не топтала бы, – фыркнул брат, тряхнув тёмными, не то что у неё, волосами. В последнее время Хайме рвался в полк и во всём подражал Карлосу. Ещё бы, шестнадцать лет!
– Видеть храм к великой радости, – разгадала сон камеристка, – но ради неё придётся терпеть и трудиться…
– Инья, – голос мужа прогнал и воспоминания, и предсказания, – ты хотела успеть к вечерней службе? Слышишь, звонят! Мы успели! Вылезай!