Детка

Вальдес Зое

– Что же это такое, дочка? Или мне уже мерещится?

– Мерещится? Да нет, бабуля. Я тоже сначала так подумала. Это чемпионат мира, гонки на лодках таких быстроходных, для тех, кто побогаче… Я-то, правда, пришла посмотреть, как они лопают, чтобы запомнить хорошенько.

Старуха идет дальше, то и дело выкидывая какое-нибудь кокетливое коленце, как актриса на роликах, изображающая Барби. Авенида бурлит, вся разноцветная, красочная. Даже до эпохи исторического материализма, когда сердце Кукиты билось весело, ей не приходилось видеть столько миллионеров за раз. Холм, на котором высится здание «Насьоналя», служит трибуной с видом на набережную. Стоя на ней, Сверхвеликая Фигура, в форме цвета детской неожиданности, улыбается, дергая и кривя губами, как дебил или шизик, у которого вконец поехала крыша. Великан он или карлик, ему все равно сейчас, когда – на самом верху блаженства – он в двух шагах от рая или ада, в окружении иностранных предпринимателей и участников состязаний из Арабских Эмиратов, которые ждут награды. У Каруки судорожно сжимается желудок и глаза сходятся к переносице при виде стольких цыплячьих ножек с подрумяненной корочкой, там, на трибуне. И вот XXL стремительно выходит под гром аплодисментов, аплодируя сам себе, садится в свой «мерседес», чтобы объехать то, что сам он назвал победно славным Малеконом,где, по его хриплым словам, народ, то есть мы,дали еще один урок американскому империализму, выиграли битву у люмпенов, у пятой колонны (модное в семидесятые годы словечко, которое он украл у своей сестрички Розы) в дни бурных беспорядков в августе девяносто четвертого. Меня просто зло берет, когда я слышу это «мы», такое задушевно-пролетарское в устах политиков. Короче, какой-то миллионер из тех, что не могут трахнуть свою любовницу, не послушав прежде

Хулио Иглесиаса на частной вечеринке, поднимает банку кока-колы и произносит тост в честь Главного Комедианта, Марии Кристины, словом, сами знаете кого. Афишки с автографами XXL летают по толпе. Кто-то выписывает чек на двадцать пять тысяч долларов – кубинским детям. Если их и в самом деле будут распределять, то на душу населения в среднем придется не больше, чем по полсентаво. При всем своем великолепии миллионеры больше всего восхищают меня тем – поэтому они, собственно, и миллионеры, – что жить не могут без пожертвований. Полузабытые здравицы и гимны звучат в честь Че, о котором, что ясно видно, помнят довольно смутно. И тут же кто-то просит идущей от сердца, рвущейся из души песни – нет, ничего потустороннего, сверхъестественного, никакой показухи, ну-ка угадайте: «В сердцах, преисполненных жара, и в душах живет неослабно часть памяти светлой и славной, любимый ты наш, Че Гевара». На Карлоса Пуэблу у меня стойкая аллергия – переела. Под конец, как и следовало ожидать, Великая Фигура дает понять публике, что собирается толкнуть речь. Кому не известна его слава оратора, умеющего всласть поорать. Исполненным любви жестом он касается правого кармана, и тысячи белых голубей взлетают со всех концов, потом он теребит левый карман, но на этот раз ничего не происходит. Он жмет все сильнее, чтобы специальная шариковая авторучка послала частотный сигнал, воспринимаемый лишь голубями, и один из них, к лапке которого прикреплен специальный аппарат, повинуясь чуду техники, сел ему на плечо. Хитроумный пустячок, появившийся еще в начале Революции, который весь мир истолковал как знамение свыше, как указание на то, что Великая Фигура – это избранник, и который на самом деле был изобретением той же личности, что несколькими годами раньше организовала похищение Фанхио по приказу движения двадцать шестого июля. Мария Кристина, то есть XXL, напряженно манипулирует содержимым своего кармана, голубь же вместо того, чтобы плавно опуститься ему на плечо, взмахивает крыльями и гадит ему прямо на голову: грязно-белая струйка стекает по лбу и щеке до самой седой бороды. Публика сохраняет абсолютную серьезность. Уж чему-чему, а издевке никогда не было места в наших магико-исторических толкованиях. «Дурной знак», – думает каждый про себя, но шутить – нет, тут не до шуток. Тягостное, гробовое молчание. Только один голос, хриплый и бессильный – бессильный, впрочем, не только голос, – разносится над гаванскими улицами, частенько пуская петуха. Для начала он приводит все экономические показатели, начиная с первого года победившей Революции вплоть до сегодняшнего момента, славный чрезвычайный период,делая упор на принесенных жертвах, сегодня, в дни кризиса и экономических преобразований, когда бывший социалистический лагерь и т. д. и т. п., и снова поносит русских. Но наш славный народ не сложит оружия и даже в одиночку продолжит сопротивление, и на костях погибших мы воздвигнем… Небольшая заминка. На костях погибших мы воздвигнем…Он беспомощно оглядывается по сторонам в явном неведении, что же мы будем делать со своими скелетами. Толпа, словно с нее содрали заживо кожу, в ужасе озирает мысленным взором трагическую перспективу и неясную участь наших тазобедренных, больших и малых берцовых, наших копчиков или косточек радости, наших лучевых, локтевых, черепов, позвоночных столбов, словом, всех наших костяков. Наконец он щелкает большим и средним пальцами – признак того, что решение найдено: из костей погибших мы соорудим огромный ксилофон, чтобы исполнять на нем наш славный национальный гимн.Коллективный вздох облегчения заглушает шум волн, разбивающихся о парапет набережной. Еще слава Богу, что нам предстоит быть всего лишь музыкальным инструментом, потому что он вполне мог бы выдать наши кости за интернациональные и преподнести их в дар какому-нибудь музею биологии и естественных наук, а может быть, продать какому-нибудь европейскому зоопарку, где бы ими играли, новорожденные львята, или понаделать из нас сережек и отправить их на всемирную выставку изобретателей и новаторов. Он особо подчеркивает, что необходимо возобновить идеологическую работу, усиливать революционную сознательность, укреплять бойцовский дух, чтобы покончить с коррупцией и привилегиями, сокрушить кровавые челюсти враждебного американского империализма, и что мы должны гордиться, что живем в чрезвычайный период, потому что наши героические действия делают нас более революционными, более свободными, более сильными… Миллионеры, ни хрена не понимая, продолжают чокаться «Домом Периньоном». Мы сильнее, чем прежде,повторяет он, и в этот момент в толпе происходит замешательство – кто-то просит помощи, просит принести носилки, потому что какой-то старушке стало плохо.

Пучу и Мечу, все в липком, млечно-белом поту от растаявшей яичной скорлупы (старая добрая традиция – посыпать себя яичной скорлупой – сейчас просто необходима: кругом сплошной сглаз), держа в правой руке каждая по большому листу гуано, смотрят на народ, суетливо хлопочущий вокруг упавшей в обморок старушенции. Рядом с ними жарятся на солнце Факс и Фотокопировщица. Последняя жует резинку, которую какая-то шишка выплюнула с трибуны и которую она успела подхватить, прежде чем она упала на землю. Факс чувствует себя вконец обалдевшей. Она ничегошеньки не понимает: вся эта заумь и шумиха не имеют ничего общего с той новой моделью коммунизма, о которой в сей миг факсирует ей мумия Владимира Ильича. Тогда она пытается телепатически вызвать номер факса Никиты Хрущева, но ошибается и попадает прямехенько в чистилищный офис Дж. Ф. Кеннеди – не аэропорт, разумеется, а бывший президент, – и тот, с умным видом, выставив челюсть, точь-в-точь такую же, как у Клинтона, делится с ней последней информацией и предлагает свой комментарий, а Факс преспокойно слушает его в блаженной уверенности, что общается с Никитой. Вежливо прощаясь, она вдруг понимает, что разговаривала с невинно убиенным президентом Соединенных Штатов, с ней случается микроинсульт, и она падает как подкошенная, кусая язык в эпилептическом припадке – в мыслях у нее происходит поворот на сто восемьдесят градусов в сторону капитализма. «Скорая помощь» увозит ее заодно с Кукой Мартинес в больницу «Эрманос Амехейрас». Агент Комитета государственной безопасности (санитар Революции), который их сопровождает, просит, чтобы им сделали электрошок вместо простого искусственного дыхания изо рта в рот, – словом, что-нибудь посущественнее аспирина или смоченной в нашатыре ватки. Врач почти уступает требованию «доброго следователя» – не по профессиональным соображениям, а потому что единственное средство, имеющееся у него в распоряжении, это именно электрошок. К счастью, присутствующие здесь же Мечунга, Пучунга и Фотокопировщица, выждав, пока агент удалится, – им с трудом удается сдержать желание слегка прижечь его сигарой, – просят врача, чтобы он достал для старухи кусок хлеба и немного подслащенной воды, потому что у нее желудок прилип к спине – пустой, как олимпийский бассейн в зимний сезон, когда не проводятся соревнования. О девушке они позаботятся сами. Как только врач отходит в поисках черствой корки и тарелки куриного бульона, Фотокопировщица, задрав юбку и присев над койкой, над самым носом Факс, издает мощный залп. Зловоние гнилых кальмаров приводит девушку в себя, и она моментально пытается установить связь с Рокфеллером, Онассисом, Мигелем Буайе и Бернаром Тапи в самый разгар судебного разбирательства. Заметив лежащую пластом на соседней койке Куку Мартинес, лиловую, но не как виноградина, а как труп Сталина в Сибири, она вопит:

– Убийцы, они убили ее! Проклятые коммунисты!

Фотокопировщица залепляет ей рот ошметком резинки. Мечунгита и Пучунгита держат девушку за руки и за ноги. В ужасе, они стараются ее утихомирить, сначала вполголоса, потом совсем шепотом:

– Дурочка, думай, что хочешь, а кричи, что нужно.

Факс выкатывает глаза так, что, кажется, они сейчас лопнут, и кричит, всхлипывая:

– Да здравствует Великая Фигура! Социализм или смерть!

Хлеба нет, но доктор приносит треснутый, жирный пластмассовый стакан со сладкой водой, которую готовят на комбинатах и продают по карточкам. Лежащих на соседних койках в состоянии комы больных окружают спекулянты с черного рынка, предлагая из-под полы, как самые изысканные лакомства, шоколадное мороженое, пирожки с котятами и пачки поддельных «Коиба» или «Монтекристо». Только что прооперированная женщина вопит не своим голосом, хватаясь за рану:

– Больно, ай, как больно! Успокоительного, дайте успокоительного, доктор!

Кто-то из больных рассказывает, что несчастной удалили фиброму с помощью нового китайского препарата, вызывающего не анестезию, а амнезию.

– Может быть, у кого-нибудь есть успокоительное? – обращается пристыженный врач к посетителям и другим больным.

Выпив

сиропчик, Кука Мартинес чувствует некоторое облегчение. Пошарив в корзине, она находит таблетку дипирона, купленного еще в восьмидесятые годы. Правда, она несколько пожелтела, но должна действовать. Женщина глотает таблетку так, словно причащается тела Христова, настоящего тела, со всеми косточками и жилками – словом, живого, только что воскресшего Христа. Факс, Фотокопировщица, Кука, Пучу и Мечу благодарят на разные лады врача за изумительную первую помощь и уже собираются, было, удалиться, как внезапно сталкиваются с препятствием в виде вновь возникшего агента Органов. Убедившись, что достиг своей цели – внушить бедолагам робость своей элегантно властной позой, он цинично улыбается и отступает, пропуская женщин к выходу. Прежде чем оставить их в покое, он, воспользовавшись тем, что Фотокопировщица идет последней, как некий похотливый бес, засовывает ей под юбку между ног палец – не с какими-либо похотливыми намерениями, а чтобы убедиться, что она не украла каких-нибудь инструментов или медикаментов, дабы затем перепродать их. Фотокопировщица молчит, точно воды в рот набрала, потому что знает: на кончике пальца у него здоровенная сифилитическая язва – эта болезнь, как победоносно возвещает статистика, крайне распространена в здешних краях.

Пятеро мушкетерш выходят на уже обезлюдевшую авениду. Празднество закончилось, кругом ни души, трибуну убрали, и только тускло поблескивают раскиданные повсюду пластмассовые тарелки и пустые рваные картонные стаканчики. Женщины направляются к набережной. Сев лицом к морю, вглядываясь в его белесую даль, местами вспыхивающую в лучах солнца бескрайнюю и прекрасную гладь, они молча поминают своих отбывших близких. Потому что в этой стране у каждого есть кто-то там.Факс, безутешная, плачет, неровно всхлипывая. Впервые в жизни все ее горе, которое она обычно прячет под замком в душе, выплескивается наружу. Мало-помалу на набережной собирается народ. Известное дело – нас хлебом не корми, только дай над кем-нибудь подшутить. Со всех сторон стекается публика, заинтересованная историей этой девушки. Подходит Грыжа, соседка снизу, у которой море и прочие превратности судьбы обратили дом в развалину, с полом, как морское дно, ощерившееся сталагмитами, с потолком, откуда, как в бутафорском гроте, свисают блистающие сталактиты, со стенами, покрытыми водорослями и мхом и ходящими ходуном. Вид у Грыжи такой «бывший», что хватило бы не на одно дело. Появляются, скучающие и тоскующие, Йокандра и два ее мужа; ни для кого не тайна, что эта дерьмовая интеллектуалоидина пилится, как кобылица, и живет сразу с двумя мужиками или, по крайней мере, то и дело меняет их, но я ее не осуждаю: по-моему, уж если ты сделала из своей задницы барабан, то и давай тому, кто на нем лучше сыграет. И так, кучка за кучкой, вокруг наших подруг собираются соседи со всего этажа, квартала, округа, провинции, попозже подходит народ из смежных провинций, те влекут за собой других – гляди, и население всего острова собралось на набережной Малекона послушать невеселые байки Факс.

Оказывается, что у Факс были брат и жених. Обоих она (пусть даже она немного скромничает) безумно обожала. Как и следовало ожидать, и брату, и жениху, которые решили бросить учебу в университете не в силах устоять перед вдохновляющей перспективой получить диплом инженера или магистра-ветеринара, не удалось избежать ОВП – обязательной воинской повинности. Оба решили сделать два шага вперед – что им еще оставалось? – и в одно прекрасное утро – левой, правой, – вооруженные зубными щетками, полотенцами и кружками, как того требовал воинский устав, отправились прямиком на войну в Анголе. Для обоих это было всего лишь приключение, перемена обстановки, обоим хотелось отдохнуть от обыденной островной жизни, потому что далеко не на каждом острове жизнь полна приключений, напротив, иногда она превращается в настоящую канитель, как будто каждый день – воскресенье. К несчастью, им не удалось попасть в один батальон, наоборот, части их были расположены далеко друг от друга. Однажды, суровым и холодным утром, каковы все утра в мире, даже здесь, в тропиках, команда «подъем» раздалась раньше обычного. Зачитали список, куда входили несколько имен рядовых, и огласили приказ приготовиться, без какого бы то ни было объяснения, к длительной экспедиции. Среди названных был и брат Факс. Одетое в униформу подразделение без лишних разговоров посадили в грузовик. Час за часом их везли, задыхающихся и потных – не от эротических забав, а от непрестанных бомбардировок. Через три дня они наконец прибыли в полуразрушенный лагерь, с бараками из серого камня и цементными полами. Только тогда командир, вновь обретший командирский голос, скомандовал: шагом марш! вольно! Командир отхаркнулся, и зеленая слизь упала прямо ему на погон. Потом он начал приветственную речь, включавшую общую информацию, которую никто не понял. Таковы уж наши речи: их можно мерить километрами, и чем они длиннее, тем непонятнее, тем меньше в них экзистенции. Все они – только пустой расход слюны, и к тому же скроены по одному лекалу. В конце концов солдатам стало более-менее ясно, зачем их завезли так далеко. Им сообщили два чрезвычайно важных известия. Дебильный капитан огласил первое в следующей форме:

– Слушать мою команду! Шаг вперед все, у кого есть матери! Рядовой Рамирес, вольно!

Таким образом, стало ясно, что мать Рамиреса скончалась. Второе известие объяснить оказалось труднее. Капитан пустился в рассуждения о сексуальной дисциплине солдат, о необходимости подавлять эротические влечения, о разрешенных уставом сношениях с животными, но ни в коем случае не с людьми, ибо таковые влечения с армейской точки зрения расценивались как воинские преступления и преследовались по закону. Через два с половиной часа он решил перейти к сути и сообщил, что один солдат из лагеря, в который они прибыли, изнасиловал анголку, за что трибунал приговорил его к расстрелу. У всех задрожали поджилки. Все чуть не наложили в штаны, когда до их сведения довели, что они – ни много, ни мало – назначены в расстрельную команду. А брата Факс и вовсе пробрал форменный понос: выведенный из каталажки преступник оказался женихом его сестры! Это не укладывалось в голове – он должен был стрелять в своего друга, в своего будущего деверя, он должен был его укокошить! Нет и еще раз нет! Даже под страхом смертной казни! Ни за что! Столь далеко чувство его воинского долга не распространялось. Он попросил, чтобы ему разрешили не участвовать в расстреле. В просьбе было отказано. Несмотря на оскорбления и вопли, которыми то и дело прерывал его командир, ему все же удалось переорать капитана и добиться права обратиться с докладом к вышестоящему начальству. Озадаченные неповиновением лилипуты – по росту, не по чину, потому что по чину они были Гулливерами – сделали вид, будто от них ничего не зависит. В оправдание своего бессилия что-либо сделать для обвиняемого, они сослались на приказ оттуда.Загадочного оттуда,которое всегда там,на каком бы высоком престоле или в какой бы ничтожной конторе ни восседала власть. В конце концов после бессмысленных баталий и терзаний голосовых связок брату разрешили свидание с заключенным в присутствии караульного. Встреча была краткой, но тяжелой и незабываемой. Первым разговор начал брат Факс:

– Ты действительно изнасиловал анголку? Не могу поверить… Только не ты. Ты не мог сделать такого.

– Это не я, клянусь матерью, не я, это они, ангольцы, но этого никто никогда не признает, их это не устраивает… Черт возьми, клянусь, что это не я.

Молодой человек безутешно плакал, утирая слезы и сопли скорее машинально, чем для порядка. Он говорил очень тихо, словно растерял все силы в жалобах и мольбах.

– Господи, Господи Боже мой, как мне страшно, я не хочу умирать, нет, вы не должны меня убивать, спаси меня, спаси, объясни им, объясни, что они ошибаются…

Когда тягостная встреча наконец закончилась, брат Факс был совершенно уверен, что друг не имеет никакого отношения к этому делу. Глаза его не лгали, страдание и ужас были неподдельными. Начальство выслушало заступника, хлопая вылезшими на лоб глазами и едва сдерживая ярость: оно не привыкло к подобным сантиментам. Что же ты за солдат? Начальство не захотело принять ни один довод. Виновен был тот,и никто другой. И приговор тоже не мог быть иным. А суд, адвокат? Дело закрыто. Брат Факс вытащил пистолет и нацелился в низкие лбы сидевших перед ним чинов. Он действовал стремительно – сангвиник, холерик. Но их было больше, и после недолгой борьбы его разоружили. Связанным, его бросили в грузовик с диагнозом «маньяк, опасен для окружающих», отпечатанным на машинке и вложенным в карман его рубашки. Грузовик медленно тронулся с места, дорога была плохая – вся в колдобинах, камнях и засадах. Минут через десять он услышал хлопки выстрелов и детский, оборвавшийся крик. Крик, от которого он действительно сошел с ума, на этот раз непоправимо. Предсмертный вопль своего невиновного друга.

Его переводили из части в часть, из госпиталя в госпиталь, из города в город, пока сама причина его болезни не позабылась. Он все время молчал, притворялся, что утратил связь с реальностью и собственным сознанием, – отчасти так оно и было на самом деле. Ему поставили новый диагноз: полная амнезия – и срочно переправили в Гавану. Отвезли домой на синей министерской «Ладе» с белой полосой и препоручили больного семье, завалив целой кучей вымпелов и грамот, восхвалявших несравненные заслуги славного бойца-интернационалиста. Когда сопровождающие уехали, Факс встала перед братом на колени и спросила тоном, в котором сквозило скорее утверждение, чем вопрос: