Детский дом и его обитатели
Шрифт:
– О да, куда как приятнее весело болтать о том, о сём, слушать музычку, смеяться припадочным смехом и… не думать о завтрашнем дне…
– Это что – намёк?
– Да так…
И она поспешила замять разговор, ставший, похоже, и для неё неприятным.
Дела…
Незаметно к моему сердцу подкралась тоска. А это очень плохой предвестник.
Мчусь обратно, в Голубятню.
Натыкаюсь прямо у порога на знакомый бидончик. Поднимаю, смотрю – на донышке ещё что-то плещется…
Опять Валера заходил?
Ну, ты у меня уж точно узнаешь, почём фунт
Тут уже слова нашлись, самые разные. И – в достаточном количестве. Я разъярилась просто до бешенства. Убила бы гада!
Но сама-то, сама?!
Тоже хороша!
Зачем не спустила его с лестницы сразу?
Я готова изругать детей последними словами, но сильнее сволочи почему-то ничего не складывается.
Так, – не человек, клубок гневных эмоций, – ворвалась я опять в домик Татьяны Степановны.
– А что вы хотите? – сказала Татьяна Степановна, всё ещё дуясь на меня. – Я вам уже не раз советовала – никогда не лезьте не в свои дела. Хотя давать советы – не в моих правилах. Ведь дать совет, это значит – взять на себя ответственность за чужие поступки. И это напрягает. Так что пусть каждый живёт, как хочет или как может. И пусть каждый думает своей собственной головой. Нравится вам это или нет, но вы нарушили золотое правило. И это, конечно, имеет последствия. Так что последний вам мой совет – не суйте свой нос, куда не следует.
– Понятно…
– А если поняли, то успокойтесь, всё нормально. Пока, во всяком случае… Главное, помалкивайте. Не рассказывать же всей общественности про то, как вы детей напоили? Вот в них и проснулось худшее.
– Потрясающе. Я не могу…
– Ну, раз не можете, так может, сразу и заявленьице напишете?
– Постойте, я ничего не понимаю. Кто… кого напоил? Кто… должен уйти? Я?
– Да, давно пора уже. Вы напоили детей. И, замечу, не первый раз.
Я отчаянно трясу головой.
– Ничего не понимаю. Я напоила детей вином?
Она на меня смотрит так, как смотрят на глупого, однако весьма наглого ребёнка. Или на городского сумасшедшего.
– Ну не касторкой же.
– Как это?
– Не прикидывайтесь. Вы живёте в Голубятне?
– Я. Ну ич-что?
И тут только до меня дошёл смысл этого бреда в полном объеме.
Несусь на спасательную станцию. Ну, Валера, погоди!
Пинками надо бы запинать! Чтобы ноги переломал и дорогу напрочь забыл в нашу Голубятню… А я с ним канителюсь!
– Ольга Николаевна! – кричит Кира. – Трофа вас зовёт! Чтоб в момент!!
Трофа – это Хозяйка. У Тамары Трофимовны – через минуту.
– Немедленно собирайте собрание, – требует она. – Срочно!
– Господи, что ещё? – в ужасе спрашиваю я, уже и не надеясь в этой ситуации на спасение.
– Да они же в разнос пошли! Ещё чего доброго поджигать начнут!
– Что вы такое говорите?
Она явно не склонна вступать со мной в пространное обсуждение кризиса. Сухо отвечает:
– Есть информация.
– Они тут безобразничали, говорите? – всё же переспрашиваю я, смутно надеясь, что у меня глюки.
– Бедлам! Настоящий бедлам! Мы даже
Такой сердитой Хозяйку я ещё не видела. Даже толстый слой её любимой жидкой пудры не мог скрыть бледности трясущихся от гнева щёк.
– Простите нас ради бога…
– Шофёру спасибо скажите. Он – добрейший человек, но и его допекли!
Значит, действительно светопреставление было… Шофёр, пожилой, приятного вида татарин, всегда был спокоен, сдержан и со всеми исключительно вежлив.
.. Уже когда я подписывала акт о расторжении договора, шофёр, войдя в кабинет по какому-то делу, заметив меня, сказал:
– Эх, ты, бедолага! Сердце у тебя неправильное. Не тех любишь.
Я почему-то заплакала. Наверное, от жалости к себе, но только не от обиды.
Он вышел вслед за мной, догнал, взял за локоть, снова на меня посмотрел пристально, с большой жалостью и сказал на смешанном – своём и русском – языке:
– Я – игелекле кеше… Я добрый. Не обижайся, слишком близко всё к сердцу принимаешь.
– Спасибо вам, но… – Он прижал свободную руку к сердцу с сказал искренне и с горячностью: Я желаю тебе добра… Понимаешь? Сезгэ изге телектэ калам! Никогда плохого слова… сугену сузе такому человеку, как ты, не скажу! Только твои дети… извини… урлау… они аш кашыгы украли, ложки из столовой, комеш кашык… серебро… понимаешь? Урлашу! Ты ещё малодая… яшь хатын… Сердце мягкое у тебя, йомшак йерэк… понимаешь? Вот что, а оно должно быть, как… это… мэрмэр.
– Мрамор?
– Да, мрамор, мэрмэр…
Нет, это уж точно слишком. Моих детей урлой, урками называть?! И сердце у меня серебряное… На золото не тянет. Нет, хватит! На этом дружбе народов конец.
– Я не обижаюсь, – сказала я честно и – вполне уже придя в себя. – Просто неприятно, когда тебе в нос твоими недостатками тычут.
Сама ведь все свои слабости знаю. Неужели всё от моего мягкосердечия? Но золото ведь тоже мягкий металл?! Значит, гордый сын степей считает, что сердце должно быть не золотым и не серебряным, а твердокаменным и холодным – как мрамор?!
Да толку что?
Я давно с горестью заметила, что отупение успешно началось и готово уже перейти в пиковую фазу. Если бы мне год назад сказали, что я могу так очерстветь, отупеть даже (однажды не смогла вспомнить, как зовут Баха – дети кроссворд разгадывали. А на каверзный вопрос по проверке IQ: «Назовите быстро поэта, фрукт и время года», бодро выдала: «Пушкин, яблоко и лето», попав тютелька в тютельку в 99,99 % – ную массу «серого вещества»), я бы никогда в это не поверила.
Я никогда не была злопамятной, во всяком случае, в былые времена за мной такого греха не водилось. А тут вдруг стала ловить себя на мысли, что: перебираю в памяти всякие дурацкие глупости – кто что сказал обо мне плохого, кто как посмотрел и прочее; и делаю это с упоением! Я становилась мнительной и подозрительной, и это – в дополнение к моей природной глупости.