Детский Мир
Шрифт:
— Я хотел было ходатайствовать о твоем досрочном освобождении. Вижу, что напрасно, еще рано. А так, мы не сегодня-завтра выдвигаемся на запад, а ты, как получится, может, нас догонишь, а скорее всего, тебя направят в другую часть: служба — она везде служба.
— Нет-нет, — хотела вцепиться в него Афанасьева, однако Столетов резко вскочил, отошел в сторону.
— Ты еще ничему не научилась? Думаешь, это детсад, и с тобой кто-либо будет цацкаться, — выше тон богатырского голоса. — Как надо вести при появлении командира.
Хватаясь за стенку, она с трудом встала,
— Товарищ подполковник, рядовая Афанасьева.
— Отставить, — Столетов сделал шаг, издали, вытянутой рукой небрежно пальчиками схватил ее подбородок. — Мордочку, эту смазливую мордочку надо поднять. Вот так. Сопли утри. Мне некогда. Так, забрать тебя, раскошеливаясь и кланяясь коменданту в колени, или оставить, как положено по. — он не окончил, лишь еще выше вздернул ее подбородок. — Я не понял.
Она ничего не могла ответить, вся дрожала, слезы ручьем текли, лишь головой мотала.
— Ну что ж, — он сделал демонстративно шаг назад, — если не хочешь по уставу, то, как говорится, баба с возу.
— Нет-нет, — прохрипела она, стала кашлять.
— По уставу, по уставу, рядовая Афанасьева.
— Как прикажете, товарищ подполковник.
Столетов вновь шагнул к ней, заложив руки за спину, ухмыляясь, прогнувшись, вглядываясь в ее лицо:
— А на скрипке будешь играть?
— Так точно, товарищ подполковник.
— Ну ладно, пойду унижаться перед комендантом.
Она мечтала, что ее вскоре освободят, но время шло, и по тому, что еще дважды приносили баланду, она определила — прошли еще сутки; все тело ломило, охватил озноб, ей стало все безразлично, порой не соображала, а когда сознание прояснилось, она уже жалела, что прогнулась.
— Афанасьева, на выход, — наконец-то прозвучал приказ.
За ней явился замполит, везли сквозь ветер и моросящий дождь в открытом кузове. Прибыв в подразделение, она буквально упала.
— Что за фашизм! Какая бесчеловечность! — окружили ее со всех сторон лысые «пакостники». — Принесите аптечку, врача!
— Ей нужны тепло и покой, отведите ее в кабинет командира, — стал заботливым замполит.
— Да-да, там чисто и тепло, — поддержали все.
Так она оказалась на диване в покоях Столетова, где рядом и его кровать. Пока она болела, командир лишь изредка появлялся, даже давал советы врачу, как ее надобно внимательно лечить. А как только ей стало лучше, среди ночи Столетов заставил ее пить спирт, а потом приказ: «Ублажай!»
Эти несколько недель, пока они не снялись на новое место, были самыми отвратительными в ее жизни. Столетов, этот здоровый и сильный мужчина в расцвете лет, требовал от нее невообразимое, упивался ее молодостью, изяществом и красотой. А она с детства обучена держать данное слово, скрежеща зубами, порой сквозь рвоту, исполняла любую похотливую блажь.
А потом они переезжали дальше за линию фронта на запад, и у нее был отпуск, когда она совсем не видела Столетова. И если раньше она на всех этих высоковозрастных сослуживцев смотрела как бы свысока, с издевкой, то теперь она принижена, все на нее косятся, даже чураются общаться, а одна повариха
Это было несноснее, чем гауптвахта, и как только спецвзвод прибыл на новое месторасположение, Афанасьева попросила у Столетова перевода в регулярные войска, на фронт.
— Пиши рапорт, — бесстрастен голос командира, и как только она написала, он аккуратно сложил листок. — Вот теперь в любое время я отправлю тебя на фронт, так сказать, «по собственному желанию». А пока служи здесь, ты у нас на воинском довольствии. И чем ты недовольна — ночью блаженствуешь, днем службы никакой.
И действительно, службы как таковой не было, они стояли где-то на болотах Белоруссии, Столетов злился, постоянно сквернословил, пил. Теперь не только ночью, а даже днем он издевался над Афанасьевой, сделав из нее обыкновенную служанку. И это продолжалось до тех пор, пока замполит по поручению командира где-то не раздобыл скрипку. Инструмент оказался не ахти какой, будто из сельского клуба, Анастасия не могла его настроить, да у Столетова слух и вкус на уровне цыганских романсов, это получалось на таком инструменте.
Командир нашел забвение в музыке и в спирте — вроде угомонился. А лысые «пакостники» оказались ценителями не только древностей и богатства, многие оказались ценителями музыкального искусства. И они, когда Столетов, упившись, спал или отсутствовал, просили Афанасьеву сыграть то одно, то другое серьезное произведение, и услышав, как она без нот, на таком жалком инструменте исполняет, пришли буквально в восторг. И теперь длинными зимними вечерами вместо запрещенных карт в табачном дыму — музыкальные вечера, и отношение к Афанасьевой в корне изменилось, стало где-то отеческим, и под этим общим настроем сам Столетов стал к ней относиться более внимательней, теплее.
Эти сольные концерты длились недолго. Вслед за линией фронта вновь тронулись на запад, попали в восточную Пруссию, стали под Кенигсбергом, и тут началась служба. Вагонами, грузовиками, на телегах и в чемоданах стали доставлять всякие драгоценности, которые Афанасьева называла барахлом. Не только днем, даже ночью приходилось вести опись контрибуции. Работы было очень много, у Афанасьевой уже рука от ручки болела, а порой доходило до того, что ей самой приходилось наугад оценивать «барахло», а это ковры, картины, статуи, люстры, ювелирные изделия, старинная мебель, оружие, книги и еще столько всякого, многому из которого, по мнению Афанасьевой, место на свалке.
Афанасьева думала, что «пакостники» будут недовольны столь значительной нагрузкой, — оказалось совсем наоборот: «засучив рукава» она сутками корпели над «барахлом», все это разбирали, проверяли, сортировали, сами выезжали на «объекты». И Столетов изменился, с энтузиазмом следил за всем, возбужденно потирает руки и пьет теперь только шнапс и французское вино, и наверное от этого и манеры его стали для фронта изысканными, и с Афанасьевой он уже внимателен. И по ночам ему не до нее.
Почти каждую ночь командир и еще двое самых пожилых «пакостников» закрываются в кабинете, пить вино за картами, а наутро Столетов вызывает Афанасьеву: