Детский сад
Шрифт:
— Что? — Сцилла недоуменно хмыкнула. — Э-э… нет. Откуда? И с чего ты вообще взяла, что у меня может быть бумага?
— Не знаю. Но ты же у нас играешь в «Микадо».
— В «Мадам Баттерфляй», не путай. Страна та же, опера другая.
— Может, вам все-таки выдают бумагу? Ну, ноты там записать, все такое. Ты же как-никак Бестия.
— Милена, с тобой все в порядке? Мы такие же, как все, для нот пользуемся вирусами.
— Ну а достать ее смогла бы? Может, у тебя к ней какой-нибудь
— Для чего? — спросила Сцилла невозмутимо.
— Ноты записать, музыку! — Ладони Милены невольно сжались в кулаки.
— А, это, — вздохнула Сцилла, видимо снимая с себя обязанность делать участливый вид.
— Что это мы, композиторами заделались, что ли? — поинтересовалась она, возвращаясь к сосискам.
— Да нет же, нет! — Милена нетерпеливо дернулась, между тем пытаясь удержать в памяти хоть что-нибудь из музыки Ролфы. — Автор не я.
Сцилла, похоже, такого оборота не ожидала.
— Послушай. Ты или не ты, неважно. Надо сходить в Снабжение и объяснить: так, мол, и так, вирусы не справляются. Говорят, скоро бумаги будет навалом. Появился какой-то новый грибок, специальный…
— Эту музыку сочинил Гэ-Эм! — перебила ее Милена.
— Да ты что? — Сцилла даже слегка оторопела.
— Мне показалось, это именно та самая Медведица, что ходит на все премьеры. Я слышала, как она поет, — просто глаза на лоб лезут! И музыку эту до нее никто не сочинял, я проверяла.
Сцилла взяла подругу за руку и заставила сесть на кровать.
— У-ни-каль-но, — произнесла она. Ей было интересно все, о чем потом можно посудачить.
— Она не из бедных, у нее у самой бумаги хоть завались. Только, я поняла, записывать она не любит. Поэтому просто сидит и поет, одна в темноте. — Милену это почему-то не на шутку задевало. — Музыка — просто чудо! Я ничего не понимаю: вот так сидеть и петь, и чтоб никто не слышал! Почему она не хочет, чтобы о ее таланте узнали все?
— Хочешь сосисок? — вкрадчиво спросила вдруг Сцилла. — Мне одной все равно не управиться: я сегодня солнечную ванну принимала. А то и оставайся, хочешь?
Милена кивнула. Под шипенье сосисок, распространяющих по комнате аппетитный аромат, она попыталась напеть что-нибудь из услышанной музыки. Куда там: выходило как-то блекло и немощно.
— Как вы с ней познакомились? — осведомилась Сцилла, раскладывая сосиски по тарелкам.
Милена рассказала о той встрече на Кладбище.
— Она говорит, что там прячется.
— Тогда, значит, никому об этом ни слова, — предупредила Сцилла, передавая Милене тарелку с едой. Тарелки приходилось держать перед собой, сидя на кровати.
Милена не обратила внимания; за едой она все продолжала говорить о Ролфе: и о «Летящем орле», и о его завсегдатаях. Сцилла не перебивала; наоборот, подбадривала, поковыривая еду в тарелке: «Ага, и что? А дальше?»
Милена рассказала все — и про перхоть, и про виски, и про кроссовки, и, конечно, про голос. Больше всего, конечно, говорилось о музыке. Когда они расставались, Сцилла даже довела Милену до двери под локоток, словно та не смогла бы дойти самостоятельно.
МИЛЕНА, НАХМУРИВШИСЬ, добралась до своей кровати, нахмурившись, разделась. С отрешенным видом, как будто пребывая в ином мире. Задув свечу, машинально пригасила фитилек смоченными пальцами. И нырнула под стеганое покрывало, чувствуя, как в животе урчат сосиски.
В голове все звучало пение Ролфы. Она вдруг представилась в виде Брунгильды: крылатый шлем и копье, мех клочками торчит из-под нагрудника. В полудреме Милена мечтательно улыбнулась. Представилось, как она уютно устроилась у Ролфы на животике и ладошкой отряхивает перхоть. Мягко так, тепло, а она ее поглаживает, поглаживает… Вот она приобнимает голову Ролфы…
«Маркс и Ленин, боже мой! — Милена рывком села на постели. — Да у меня же к ней половое влечение!»
Иными словами это не выразишь. Ее страстно влекло к этому громоздкому, мешковатому телу. Хотелось с ним проделывать самые разные, очень странные вещи.
«Нет, так нельзя», — спохватилась Милена, пытаясь заглушить в себе эти чувства.
«Вспомни, какие у нее зеленые, щербатые зубы».
Нет, никакого отторжения все равно не возникало. Как тянуло к ней, так и тянуло.
Она здоровенная, вся в шерсти.
«Ну и что с того! — чуть ли не со злорадством отозвалась в Милене какая-то тайная часть ее сознания. — Вот удивила».
У нее перхоть!
«Да, по всей поверхности. Бе-е-е. Сплошняком».
Наверное, у нее несет изо рта и микробов по самую макушку.
И разве можно вообще влюбляться в белого медведя? Ведь они впадают в спячку. Линяют. У них совершенно иначе устроен организм!
И тут Милену осенила мысль — настолько ошеломительная, что буквально скинула ее с постели. Милена невольно заметалась, отчего ноги запутались в покрывале и она, соскользнув с матраса, шлепнулась прямехонько на пол. Судорожно дернувшись, она села в окружении упавших подушек.