Детский сад
Шрифт:
— Самый, мать его так, прикольный композитор из всех живших на земле! — восклицала Ролфа и хохотала, обнажая пеньки щербатых зубов и комья непрожеванной пищи.
«Элгар? Прикольный?» — сверялась Милена у своих вирусов. Но у них на этот счет были иные данные.
— Где ты всего этого нахваталась? — удивлялась Милена.
— Я-то? Как-то по молодости лет — а было мне тогда годков девять или десять — впала я в спячку. У нас это обычно происходит, когда погода окончательно портится и приходится ее пережидать. В моем же случае причина была иной. Ветеринар сказал, что виной тому стресс.
Ролфа улеглась на бок
— Я свернулась себе калачиком и заснула на шесть месяцев. И все то время, пока спала, размышляла о музыке.
Ролфа переместила свою жвачку из одного угла пасти в другой.
— К тому времени я уже очень даже неплохо играла на фортепьяно и потому просто перебирала все-все пьесы, какие мне были известны. Раскладывала их на части, снова собирала вместе. Больше ни о чем и не думала. Ни снов не видела, ни глаз не открывала.
— Как же тебя вывели из того состояния? — спросила Милена.
— Ветеринар укол сделал, — ответила Ролфа, улыбнувшись своими ущербными зубами.
Милену тянуло улечься на траву рядом с ней. Свернуться калачиком у Ролфы под мышкой и заснуть. Но решиться на это почему-то было боязно. Разве что подвинуться поближе.
— Ты можешь помнить свое детство, — вздохнула Милена, оглядывая вольготно растянувшуюся на солнышке Ролфу. Знать бы ее с детства, вобрать ее еще тогда в свою жизнь…
— А ты свое нет, что ли? — спросила Ролфа, усаживаясь.
Милена лишь покачала головой: нет, не помню.
— Что-то такое произошло. Не знаю, что именно. Ничего из него не припоминаю. Ну, разве что знаю, что родилась в Чехословакии — это вроде смутно помню. А остальное все как будто стерлось.
— Да ты что! — встрепенулась Ролфа. — Мне бы это было ох как не по нутру. Я-то вообще многое что помню. Не хватало еще забыть!
— А что именно ты помнишь?
— Что? Мускусных быков, например. Особенно телят. Эдакие шарики из пуха, на тонких черненьких семенящих ножках. Это когда мы жили в тундре; точнее, в том, что от нее осталось. Тогда как раз начали наступать леса. Но кое-что нам удалось уберечь.
— Так ведь мускусные быки в Антарктике не водятся.
— Правильно, не водятся. Но мы-то, видишь ли, жили одно время в Канаде. Папа решил, что нам надо отправиться туда в поисках лучшей доли: мол, глядишь, и преуспеем. Не на Юг, а на Север. Не получилось. Он все пытался сберечь тех мускусных быков. Вел их на Север, где еще оставалась какая-то тундра. Теперь все это кажется каким-то сумасбродством. Знаешь, я все-таки думаю, мой отец был не таким уж и плохим. Учил играть их в футбол. Они, кстати, очень даже смышленые создания. Они играли командами. Я и сама с ними, бывало, играла. Даже мечтала превратиться когда-нибудь в мускусного быка. — Взгляд у Ролфы потеплел, она задумчиво улыбалась. — А у тебя что, прямо-таки никаких воспоминаний детства не осталось?
— Никаких. Когда мне было десять лет, мне ввели какую-то жуткую дозу вирусов. Оттого, может, и воспоминания все отшибло. Ничего не помню.
— Вот как. — Ролфа печально покачала головой. С лицом у нее произошло нечто странное. Глаза как-то углубились в себя, будто у подтаявшего снеговика. — A-а,
Она снова улыбнулась, и глаза будто открылись заново, но уже с новым выражением. Казалось бы, и улыбка была на месте, и взгляд остался благожелательным, и лицо по-прежнему добродушное, но в нем уже проглядывало что-то страдальческое. Странное такое, будоражащее сочетание, под стать ее музыке. В глазах ее сквозила какая-то тайная сила, от которой становилось немного неуютно. Уяснить причину тревоги Милена не могла, у нее не было опыта. Ей было неведомо, что она означает. И вирусы здесь ничего не могли подсказать.
Каждый день напоминал предыдущий. И так же изо дня в день, венчиком пены кипящего молока, готового вот-вот перелиться через край посуды, у Милены вот-вот готовы были вырваться наружу слова любви.
Или бывало, что руки сами собой тянулись к Ролфе — одарить ее лаской, которая уже не оставила бы сомнений; и уже так близок был этот миг, что, казалось, еще секунда, и они — или же их призрачные тени — сами собой сомкнутся вокруг нее в объятии.
Но на этом все и заканчивалось.
Постепенно начала просачиваться новая догадка — так медленно, что непонятно даже, когда успела зародиться. И тоже сродни озарению.
Лечить Ролфу не было необходимости. Да, к вирусам у нее иммунитет; но поведение у нее свое, врожденное. О своих чувствах Милена прозрачно ей намекнула уже тысячу раз, и все без толку. Ролфу, видимо, это не задевало. Эта невинная недотепа в центнер весом понятия не имела о том, что происходит с Миленой.
Любовниками им не бывать. Она ошиблась. Морфологияу Ролфы, несомненно, странная, но в исправлении не нуждается, это факт.
В вялотекущие часы репетиций «Бесплодных усилий любви», оставаясь наедине с собой, она приходила к этому мрачному выводу. И, сидя на подоконнике, бездумно наблюдала за сомнамбулами актерами, занятыми прогоном сцен.
Вот юноша с бородой, играющий Бирона. Сегодня у него весь день в глазах какой-то неожиданно дерзкий, мстительный огонь. Что-то такое с ним происходит. Милена слышала краем уха: это было из-за какой-то девушки. Сегодня он играл не персонажа по имени Бирон. Он играл себя,неразделимо слившись со своим сценическим монологом.
«Я, который всегда был бичом любви», —словно плевками слетали с его уст горькие, презрительные слова.
Невольно вслушавшись, Милена поняла, что его одолевает тихое бешенство.
Слепой, плаксивый, своенравный мальчик, Дитя и старец, карлик и гигант…Милена слушала; слушали все, притихнув. А юноша актер стоял, прочно расставив ноги, и декламировал — порывисто, яростно, так что невольно сжимались кулаки:
И худшую из них я полюбил: Белесую, бровастую бабенку, С шарами смоляными вместо глаз…Столько необузданной, напористой энергии было в этом голосе, что Милена не помнила, как соскочила с подоконника. Кто это говорит? Юноша, Бирон, Шекспир?