Детство Лермонтова
Шрифт:
«Ну, теперь ты мой сын, Степан, слушайся меня. Вот те шашка и ружье».
Стал Стенька своей шашкой владеть. Когда встретился с чудищем, развернулся своей шашкой и давай ему голову рубить, сколько силы его хватало, потому что он был не богатырь. Отрубил голову, стал брюхо разрезать и нашел там камень в кулак. Дивуется он: «Что это за камень такой?» Взял да и лизнул его и ахнул — узнал все, что есть на свете. «Вот, — думает, — этот камень мне будет дорог!»
Однажды под Василём напали стрельцы на удалых молодцов Стеньки Разина. Есаул как сноп свалился. Стенька крикнул ребятам: «Вода!» — спасайся, значит. Подбежали к Волге, сели в какую ни на есть посудину,
Дядька Андрей знал только одну эту сказку. В девичьей же Мише рассказывали сказки о разбойниках Ахмате, Шаргоне, об Алексее Емагишном или всякие страхи — например, про постоялые дворы, как хотели зарезать проезжую барыню.
После таких рассказов мальчику ночью снились тяжелые сны; он вскакивал, кричал и успокаивался нескоро.
Сказку о Степане Разине Миша любил разнообразить. Иногда он спрашивал дядьку:
— Хочешь, Андрей, я тебе расскажу про Степана?
Он начинал фантазировать, как Степан Разин живет теперь в тарханской Долгой роще, как он выходит оттуда, когда его никто не видит, как он является Мише в саду, когда он гуляет один, показывает места, где зарыты клады, и дает курить свою трубку.
Миша так подробно и ясно описывал наружность и одежду Степана, что Андрей пугался и оглядывался — не стоит ли Степан Разин у него за спиной.
Тогда Миша прекращал рассказы, затихал и, улыбаясь, спрашивал:
— Ты поверил мне, Андрей? А я ведь часто разговариваю со Степаном…
Сказками забавлялись со скуки. Но случались дни, когда обходились без сказок.
Абрам Филиппович, бывало, приходил в неурочное время. Арсеньева принимала управляющего иногда в спальной, которая находилась рядом с детской. Почти всегда Абрам Филиппович докладывал о делах неинтересных ребенку, и никто не думал, что тот вслушивается в эти разговоры.
Однажды вечером, запыхавшись, пришел управляющий, стал перед барыней и, заложив руки назад, почтительно доложил:
— Честь имею рабски донести: нынче беда. Сорокиных дом погорел, мужик помер, и баба спеклась. Один мальчишка четырех годов остался.
Арсеньева затрясла головой, и глаза ее блеснули гневом.
Тем временем Абрам Филиппович продолжал:
— Эх, беда! Ни за что люди пропали! Вернулся Сорокин с ночного хождения — он же у нас ночным сторожем — и спать залег. Баба ушла на пролубь бельишко полоскать, а в избе оставила мальчишку Пашку. Он баловался — из печи угольки на ворох конопли сбросил, ну, и вспыхнула куча! Мужик не проснулся — поди-ка походи ночь в такой мороз, так он спать непробуден. А Пашка бегом к маманьке на пролубь: «Спасай, мамка, дом, я коноплю поджег!» Она бросилась в полымя — мужа тащить — да и загорелась… Помогали, да не сумели помочь, господня воля. Хорошо, что пожар потушили, соседние избы отстояли. Снегом закидали избу, все бочки с водой-то позамерзли.
Арсеньева продолжала качать головой, а управляющий продолжал:
— А что прикажете с мальчонкой делать?
— Как — что? Пусть у стариков живет, у деда с бабкой.
— Нет их. Бабка
Вдруг из детской раздался голос Миши:
— Бабушка, покажи мне мальчика!
Арсеньева вздрогнула и схватилась за ручки кресла.
— Я сколько раз говорю — дверь запирать! — зашипела она на управляющего. — Чего у двери стоишь? Вошел — и запри!
Абрам Филиппович беспокойно огляделся вокруг, чувствуя свою вину, и повернулся, чтобы запереть дверь.
— Где мальчик? — послышался снова голос Миши, и он вошел к бабушке.
Тогда Арсеньева нехотя спросила, где маленький погорелец. Оказывается, Абрам Филиппович его оставил в сенях; там его Алексей Максимович взял на руки. Ребенок, наплакавшийся за день, голодный, взбудораженный, задремал от усталости и горя.
В сени пошли вчетвером: бабушка с управляющим и Миша впереди, а няня Лукерья шла и присвечивала, поднимая над головой сальную свечу в медном подсвечнике. Когда вошли в сени, Арсеньева подняла свой лорнет, висящий на цепочке, и стала внимательно разглядывать мальчика.
— Это он пожар наделал? — строго спросила она.
Мальчик очнулся и соскочил на пол.
Синие глаза его опустились под суровым взглядом барыни.
— Выпороть его надо хорошенько! — продолжала Арсеньева. — Какую беду наделал! Избу сжег, родителей уморил и всю деревню чуть не спалил!
Лицо мальчика искривилось гримасой, и он отчаянно заплакал, но Кузьмин прикрыл ему рот рукой и велел молчать. Мальчик хотел убежать, но его тотчас же поймали и привели обратно.
Арсеньева почувствовала, что кто-то дергает ее за платье, — оказывается, Миша. Он зашептал:
— Ты его не брани, бабушка, а утешь получше!
Паша, дрожа и заикаясь, попытался оправдаться:
— Я нечаянно!
Абрам Филиппович поддакнул бабушке:
— За «нечаянно» бьют отчаянно!
Тогда Миша вступил в разговор взрослых:
— Конечно, нечаянно! Разве он хотел своих родителей спалить? Подумай, бабушка, разве я могу тебя сжечь? Ты же мне нужна! Ты его прости и возьми к нам, как Пашеньку, он мне будет брат.
— Да что ты, Миша, говоришь несуразицу! Пашенька — девица дворянского происхождения, а Пашка — холоп.
Но Миша настаивал на своем. Надо отмыть мальчика в бане, тогда он станет хороший, совсем как дворянского происхождения. Миша настойчиво просил подарить ему мальчика.
Арсеньева хмуро молчала, а Мишенька, не замолкая, напоминал, что он давно просил брата. Столыпины не отдадут Алешу, потому что родителям он мил, а этот никому не нужен, даже старому дедушке, поэтому надо его взять себе.
Чувствуя, что внучек прав, и желая сделать ему удовольствие, Арсеньева сдалась и объявила, что «устами младенцев глаголет истина», что Пашка должен благодарить Михаила Юрьевича за заступничество — она согласна взять ребенка. Жить Пашка будет в избе с дворовыми, а когда Мишенька пожелает, то будут звать его играть с ним.
Так решилась судьба Паши Сорокина. Но не всегда исполняется то, что задумывает человек.
Когда мальчика свели в баню, или, как ее называли в Тарханах, «мыльню», прибежала Дарья Куртина и сообщила, что у ребенка сильно обожжены ноги. Пашу уложили спать с горничными девушками, и он всю ночь стонал и бредил.