Детство Маврика
Шрифт:
Маврик на это возражает:
– А если тебе нужно купить двенадцать билетов по двенадцать копеек, как ты будешь знать, сколько заплатить? В таблице же нет двенадцатью двенадцать? А если тебе нужно купить сто тридцать девять билетов по семьдесят три копейки? Ага! Попался. А тысячу сто пятьдесят три билета по сто девяносто три рубля...
Иль молчал. Он не находил возражений. А Маврик не молчал.
– И не обязательно знать, в каких словах пишется буква "ять". Валерий Всеволодович говорит, что это совсем лишняя буква, которая отнимает только время, и ее давно пора выбросить вместе с фитой, и с ижицей, и с точкой... И вообще, -
– Маврик любил это слово.
– И вообще, во втором и первом классе можно было выучиться за один год.
На уроках Маврик слушал только интересовавшее его, а когда начиналось повторение пройденного или таблица умножения в разбивку, Маврик уплывал на каком-нибудь волшебном корабле или на спине гуся-лебедя в далекие страны или думал о том, как хорошо было бы достать маленьких веселых человечков с карандаш ростом или чуть побольше. Лучше поменьше. Они могут ездить на курице. Это очень смешно.
– Над чем ты смеешься, Толлин?
– слышится добрый голос Елены Емельяновны.
– Ни над чем, - вскакивая, отвечает Маврик и старается больше не думать о постороннем.
Но постороннее само лезет в голову. Сам по себе приходит екатеринин день - тети Катины и бабушкины именины. Очень трудно не думать о них, когда соберутся все. Все-все! Три тети Лариных дочери. Три дяди Лешины девочки. Придет Санчик с Ильюшей. Краснобаевых едва ли разрешат приглашать. Все не усядутся за столом. Их можно позвать в другой раз. Запросто. Без рыбных пирогов и желе. Но что подарить тете Кате и бабушке? Бабушке можно подарить рисунок, а вот тете Кате?..
– Маврик!
– говорит, положа руку на его плечо, севшая рядом с ним на парту Елена Емельяновна.
– Урок давно уже кончился. И все ушли. О чем ты думал сейчас, мой дружочек?
– Я?.. Обо всем. Хорошо бы... Хорошо бы, Елена Емельяновна, если бы не было зимы, - выдумывает он, - если бы в школе можно было учиться ночью. Во сне. Когда спишь. Спишь и учишься во сне. Семью семь - сорок семь.
– Сорок девять, - поправляет учительница.
– Все равно, - соглашается Маврик.
– И время бы ночью не пропадало на разные сны, и днем бы не нужно его терять...
Елена Емельяновна крепко прижимает к себе Маврика. Если у нее будет сын, то пусть будет такой. Двоечник. Фантазер. Выдумщик. Но только такой.
– А ведь я вас тоже люблю, Елена Емельяновна, - приникает к ней Маврик.
– Не больше, чем тетю Катю, но и не на очень меньше. На дважды два - четыре. А может быть, и на одиножды один... На один!.. И вообще, добавляет он, - Валерий Всеволодович Тихомиров для вас хорошая пара. Только его могут посадить в тюрьму... Но что же делать... Мой дедушка тоже сидел шесть дней.
У Елены Емельяновны холодеют руки, немеет язык. И она спрашивает:
– Ты знаешь, сколько тебе лет, Маврик?
– Мне? Я только на два года моложе Леры Тихомировой.
– А она-то тут при чем?
– Просто так, - неопределенно ответил Маврик и принялся укладывать в ранец свои книги, тетради, карандаши.
Елена Емельяновна долго еще сидела в классе после того, как ушел самый плохой и самый любимый ученик Маврикий
Екатеринин день в Мильве был шумным, пьяным, пляшущим, плачущим, провожальным днем горьких разлук любящих сердец и тягостных расставаний друзей. Это был последний день рекрутского набора, день призыва на тяжелую бесправную службу в армию муштры, жестокого произвола, мордобоя. С утра плачут в екатеринин день осипшие еще вчера тальянки, двухрядки, венки и дедовские семиладки с колокольчиками. Ватагами ходят по заводским улицам новобранцы-"некруты" с товарищами, молоденькими женами, родней, соседями и просто досужими провожателями.
Через двойные рамы окон слышит Маврик истошные песни, женские причитания и пьяные выкрики. С Ходовой улицы тоже многим "забрили лоб". Уходит в солдаты младший брат Артемия Гавриловича Кулемина - Павел. Жалко. Хороший молодой токарь. Приветливый. Молчаливый. Хотел жениться на старшей Санчиковой сестре - Жене. Ждал екатерининого дня. Надеялся, что не возьмут. Тогда была бы свадьба. И могли бы его не взять. Завод подавал какие-то "тихие" списки на "тороватых" мастеров из молодых. Их не брали. Находили непригодными к военной службе. И Павла, как "быстрого и точного" токаря, тоже хотели оставить, да не оставили. Нашлись почище. С деньгами. Сумели дать. А у кого есть деньги, тот все купит. И цеховое начальство, и волостную власть.
Жалко. Очень жалко. Прощай, Женечка Денисова. Она обещает ждать. Какое там "ждать"! Пусть уж одна молодость гибнет, а не две.
Рекрутский набор принимался как неизбежное зло, как неминучая болезнь. Уж коли суждено переболеть в детстве корью или скарлатиной или быть лицу изъеденным оспой - никуда не денешься, как и от солдатчины. Царствовали изречения утешительного самообмана: "От судьбы не уйдешь", "Кому что написано на веку..." и так далее - добрая сотня пословиц, присловиц, поговорок, канонизированных "мудрыми".
Сегодня Маврик не пошел в школу. Предстояло много интересного с утра и до позднего вечера. Тетя Катя за себя и за прихварывающую бабушку отстояла обедню, получила первые поздравления "с днем ангела, с катерининым днем" и вернулась домой принимать "поздравителей" и визитеров.
Перебывало до десятка нищих, и, конечно, Санчикова бабка Митяиха, получившая, кроме специально для нее испеченного небольшого изюмного пирога, двугривенный. Просто нищим, из непривилегированных, давалось по две новенькие, блестящие, наменянные в казначействе копейки. Копейку за здравие одной Екатерины и копейку - другой. Если же нищий или нищенка, благодаря за подаяние, упоминали имя покойного Матвея - давалась еще копейка.
Побывала блаженненькая Марфенька-дурочка, пропевшая в юродивом пританцовывании озорной стих:
Катя, Катя, Катерина,
Нарисована картина
Не чернилом, не пером,
Из лоханки помелом.
Так как Марфенька-дурочка не понимала неучтивого смысла стиха и пела его как прославление имениннице, то ей тоже были даны две новенькие копеечки и особо - кусок горячего пирога.
Юродивых, блаженных, обиженных разумом в Мильве числилось до двух, а то и более дюжин. Такое количество "нетунайных людей" было заметным излишеством и для многонаселенного Мильвенского завода. Для него хватило бы вполне и одной дюжины. Правда, не все из блаженных, юродивых и обиженных разумом заслуживали находиться в этом разряде.