Детство Маврика
Шрифт:
– У меня, госпожа Непрелова, нет времени возиться с вашим ленивым сыном и тянуть его за уши, лишь бы перевести в третий класс. Он будет оставлен на второй год.
Любовь Матвеевна, вернувшись из школы, накричала на Маврика. Отчим на этот раз во всеуслышание назвал его петрушкой и лодырем. Мать плакала и обещала запереть опозорившего семью Маврика на все лето в квартире и, как арестанту, разрешать ему выходить один раз в день во двор. Любовь Матвеевна напомнила Маврику и об Иване Макаровиче:
– Еще тогда, еще в Перми, я запрещала тебе видеться с этим сапожником... А
Маврик выплакал все слезы. Он сидел, забившись в угол темной комнаты на сундуке, где спала Васильевна-Кумыниха, когда она жила у Непреловых.
Казалось, что в жизни у Маврика уже не будет ничего хорошего. Он петрушка, он лодырь. Его дорога в "золотые роты".
Как жить теперь, тетя Катя? Почему ты не приходишь? Или ты тоже сердишься на второгодника, который опозорил и тебя?
Нет, ты торопишься, Маврик. Твоя тетя Катя не сидит сложа руки. Она уже побывала в школе и пообещала, что к осени ее племянник будет знать все необходимое для перехода в третий класс. И в школе сказали, что переход в третий класс Толлина будет решен в первых числах августа.
Но и это еще не все, что произошло и о чем не знал Маврик. У него нашелся друг, куда более сильный и влиятельный. Друг, которому Мавриков папа должен был сказать:
– Здравствуйте, ваше превосходительство... Милости прошу. Проходите, чем обязаны?
Этого друга Маврика папа не мог не назвать вашим превосходительством, потому что жена генерала тоже "превосходительство". И когда Варвара Николаевна Тихомирова пришла к Непреловым, она сказала:
– Ничего особенного, Герасим Петрович и Любовь Матвеевна, не произошло. Маврикий и не мог не остаться на второй год. Такой уж он у вас... фантазер и мечтатель... Моя невестка Елена знала эти особенности мальчика и занималась с ним и с другими после уроков, а новенькая учительница не захотела или не сумела поступать так...
Герасим Петрович не смел сесть при генеральше. Годы солдатчины вбили ему в голову и последующие годы не выбили из нее страх перед "превосходительствами", независимо от того, при лампасах "они" или без них. И он говорил только "так точно" и "как изволите". Маврику жаль было папу, и он стыдился за него.
Варвара Николаевна сказала:
– И незачем ему переходить в третий класс этой школы, немногим лучшей, чем нагорная. Этой осенью открывается прогимназия с приготовительным классом. И если вы, Герасим Петрович, не будете против, то ваш сын, уверяю вас, выдержит экзамен в приготовительный класс на круглые пятерки.
– Как изво... как вам будет угодно, ваше превосходительство, ответил Герасим Петрович.
– Да, - подтвердила Любовь Матвеевна.
– Это самое лучшее. Маврик, где ты?
Но Маврик не появлялся.
– Он придет сегодня же ко мне, и я поговорю с ним очень серьезно и очень строго, - сказала, уходя, Варвара Николаевна.
Маврик вскоре отправился к Тихомировым.
Лера
Она провела его к бабушке.
– Вот что, государь мой Маврикий Толлин, - начала Варвара Николаевна, усадив Маврика в креслице против себя.
– Ты уже достаточно взрослый и мужественный человек, и у тебя найдутся силы, чтобы взять себя в руки. Нужна таблица умножения или не нужна, я не буду выяснять, как это делала Лена, твоя учительница Елена Емельяновна. Я тоже не буду убеждать тебя, почему всякий человек... всякий человек, - повторила она, - должен... я говорю, должен и обязан уметь хорошо читать, грамотно писать. Моим детям и моим внукам мне этого никогда не приходилось доказывать. Не буду доказывать и тебе. Ты должен, ты обязан, а когда вырастешь, узнаешь, почему ты должен и обязан. А теперь... Теперь тебе нужно отдохнуть. Две недели. Ни о чем не думать. Переехать в деревню. Бывать у нас на мельнице. Кататься с внуками на Бяшке, которому не нужна никакая таблица умножения, потому что он осел. А через две недели ты каждый вторник и каждый четверг утром будешь приходить ко мне. Я не буду с тобой заниматься. Я буду тебя спрашивать и задавать тебе уроки. А теперь... Танечка, - обратилась она к горничной, - проводите гимназиста Толлина и не расспрашивайте его ни о чем, чтобы он не растерял то, что я ему сейчас положила в голову.
Маврик побежал к тете Кате. Вбежав, он сказал:
– Я поступаю в приготовительный класс, и мне нужно не через две недели, а сейчас... сию же минуту садиться за уроки! Таблица умножения, тетя Катя, это же чепуха... И если я научился бить из рогатки без промаха в копейку, так уж читать-то... писать-то... и считать...
– не договорил он, потому что ему не хватало воздуха, сел за свой столик и начал с самого начала: "Осень! Осыпается весь наш бедный сад. Листья пожелтелые по ветру летят..."
Ни Санчик, ни Ильюша, ни тетя Катя с этого дня не могли оторвать его от чтения, письма и счета. Он подымался и садился за стол в восемь утра и прекращал свои занятия, когда свисток звал на обед.
Это было трудно. Это было невозможно трудно. Часы издевались над ним. Их маятник качался так же, а стрелки шли медленнее. Иногда они словно примерзали к циферблату. А он читал.
Доброе солнце не щадило его. Оно заглядывало в окошко, смеялось и манило на улицу. А он закрывал шторой окно и твердил:
– Шестью шесть - тридцать шесть. Шестью семь - сорок два...
Собака Мальчик, к которой так был внимателен он, не платила ему тем же, жалобно подскуливая и тоскуя по своем добром хозяине, мешала писать. А он писал, не пропуская букв, не позволяя им выскакивать за тесные линеечки строк.
Санчик, с которым он вырос, которому он помогал учиться в первом классе на круглые пятерки, тоже находил возможным для себя громко вздыхать за окном, и, вместо того чтобы увести Мальчика, он принимался уговаривать его не лаять и этим тоже мешал. И пусть. Маврик все равно выучит и те стихотворения, которые не задавались в школе и которые не нужно было заучивать наизусть.