Детство Маврика
Шрифт:
– Теперь скорым ходом-пароходом по домам!
– скомандовал Терентий Николаевич.
Дуговые фонари зажглись до того, как Маврик пришел домой.
О похищении короны с горбатого медведя стало известно ночью.
Утром об этом узнали рабочие, идущие в завод через плотину, а затем и весь завод.
С наступлением дня по плотине нельзя было ни пройти, ни проехать. Всем хотелось посмотреть на медведя без короны. И всех это страшно потешало. Медведь с болтами, торчащими из горба, выглядел дурашливым зверем из балагана. И кто-то уже потешался, заметив это:
– А как,
И казалось, что медведь подымется на дыбы и начнет услужливо паясничать.
Побывал на плотине и доктор Комаров. Он сказал:
– И очень правильно сделали... Если он нес на своей спине эмблему, не соответствующую времени, ее нужно было сбросить, как сбрасываем мы все противоречащее нашему революционному духу...
А на обратном пути, едучи в своих легких санках, доктор пожалел, что не было торжественного церемониала сбрасывания короны. Как бы это могло быть театрально... Корону можно было бы осквернить, а затем отправить в печь для переливки на оборону.
Турчанино-Турчаковский тоже имел суждение по этому поводу на деловом совете:
– Я и сам думал об этом, да постеснялся выглядеть слишком левым. Мне давно казалось, что корону следует заменить якорем.
– А почему именно якорем?
– играя в некоторую оппозицию, по крайней мере интонационно, спросил непременный кандидат делового совета и зауряд-техник Краснобаев.
– Якорь, Игнатий Тимофеевич, - мягко принялся отвечать Турчаковский, - помимо того, что является давнейшим изделием нашего завода, еще аллегорично олицетворяет собою надежду! Это символ надежды.
– А на что?
– спросил снова с наигранной ершистостью Краснобаев.
– Все люди во все века надеялись на что-то!
– с той же мягкостью разъяснил Турчаковский.
– А теперь, после революции, мы живем столькими надеждами! И такими, - он простер руки, - великими надеждами.
– А как же насчет крамолы, которую попирает медведь?
– Игнатий Тимофеевич, это не крамола, а са-мо-дер-жа-ви-е... Ненавистный царизм растаптывает русский народ в образе проснувшегося после вековой спячки могущественнейшего исполина леса, которого из черного нужно перекрасить в... во всяком случае, подсветлить.
И всем это понравилось.
Было велено подыскать четырехлапый якорь или отковать новый по размеру.
В Мильве каждый день что-нибудь да случалось, и ничего не происходило существенного, изменяющего жизнь, становившуюся день ото дня труднее.
В России давно, а может быть, и никогда еще не было такого разновластия, такого многопартийного ералаша.
А в Омутихе на мельнице, в бывшем тихомировском доме, строились свои планы. Они были несравненно мельче и благовиднее, хотя суть их была той же самой - воспользоваться "неразберихой", добыть, приумножить то, что обесценилось в сумятице войны и нетвердости в управлении, чтобы потом, когда все войдет в свою норму, когда появится новый царь, или президент, или какая-то разумная коалиция, обесцененное скажет свою настоящую цену. Поэтому, если мужики под шумок рубят казенный лес и продают почти даром
Глупо скупать скот. Он требует ухода, а медь, листовое железо, сортовой прокат, что тащат с завода недоедающие люди, тоже подымется в цене, как только люди, прикончив войну, начнут латать свои прорехи.
Кому теперь нужен тот же гвоздь? Кто строится теперь? А как понадобятся гвозди, когда вернутся уцелевшие на войне!
На горбатом медведе нет короны, но медведище царствует. Он ведет за собой еще многих людей, и ему еще очень многие поклоняются.
Как же сломать это все и можно ли сломать? Как выправить горбы людям? Горбатых много. Нельзя же их всех исправлять могилами. Это жестоко до невозможности.
И однажды, задумавшись у окна в тихой квартире тети Кати, Маврик спрашивает:
– Правда ведь, тетя Катя, я стал серьезнее?
– Ты всегда был серьезным мальчиком. Серьезным и жизнерадостным.
– Нет. Это неверно. Я никогда не был серьезным. И может быть, никогда не буду. Вообразив себя поэтом, я написал глупый роман в стихах. Вообразив себя взрослым в восемь лет, я поверил, что Лера влюбилась в меня. Это же глупо.
– Почему же? Если б я была Лерой, то разве бы я взглянула на кого-нибудь?
– То ты, тетя Катя. В любовь играть нельзя, как и в революцию. А я играл... Забастовка в гимназии разве не была игрой? Разве эта игра не продолжается?.. Тетя Катя, не перебивай!.. Мне пятнадцатый год. И если бы не мой низкий рост, я бы походил на мужчину.
– Да ты и сейчас походишь, Мавруша. Очень походишь!
– Нет. Я хочу походить. Я играю в мужчину. Тетя Катя, когда же, когда из моей жизни уйдет игра, уйдет детство, которое не отстает от меня? Ведь отвинчивание короны с медведя на плотине - это тоже было мальчишеством.
– Это ты отвинтил ее, Мавруша?
– Тебя это пугает, тетя Катя?..
– Нет, нет. Мне почему-то хотелось думать, что это сделал ты. И, конечно, Ильюша. И, конечно, Санчик.
– И, конечно, Терентий Николаевич. Это он разболтал тебе.
– Нет, Маврик, я могу поклясться, мне этого никто не говорил.
– Как это удивительно! Наверное, ты и я - это почти что одно.
– Наверно.
– А с папой я, кажется, на разных политических позициях.
Екатерина Матвеевна не отозвалась на это. Тогда Маврик спросил прямее:
– Так много партий, что не запомнишь их всех. Какая, ты думаешь, лучшая?
– Я так далека от всего этого и даже не знаю, как ответить.
– И не можешь посоветовать мне, какую лучше выбрать?
– Зачем же тебе советоваться со мной? У тебя столько хороших и умных друзей. А я скажу тебе, что ранний и торопливый выбор партии тоже может оказаться игрой...
– Это верно, - согласился Маврик, - но нацеливаться и разбираться в политике нужно уже сейчас...