Детство, опаленное войной
Шрифт:
На отца пришла похоронка, и мне пришлось вернуться в Ирбит, как оказалось, навсегда».
Склоняю голову перед волей и мужеством этой женщины. Работала всю жизнь с детьми, для детей, вырастила своих сыновей, гордится ими, любит внуков и правнуков. В мае ей исполняется 86 лет. Год назад перенесла инсульт, но как борется за жизнь, можно позавидовать. Начала ходить понемногу, пока еще за стенку держится, но главное — на ногах. И пишет.
«Сколько раз переписываю, залью слезами, да снова пишу. Не судите строго. Душа рвется в бой. Хочу быть полезной».
Часть III.
Отрывок из художественно-исторического романа «Юность» Марии Панфиловны Сосновских
В то июньское утро на западе уже вовсю полыхали пожаром сёла и города, лилась кровь… Отдельные пограничные отряды дрались до последнего, сдерживая натиск врага. А у нас в Зауралье — мирное небо, жарко светило солнце, люди веселились. В деревнях шли массовки. Война застала многих врасплох.
Вот так и мы вернулись с увеселительной прогулки из леса и сразу очутились у сборного пункта. У репродуктора люди слушали: «Дело наше правое! Враг, посягнувший на нашу священную землю, будет разбит! Победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам!»
На нас никто не обращал внимания, но нам и самим было неудобно стоять с гитарой среди плачущей толпы, и мы незаметно разошлись по домам, ни о чем не договорившись.
По дороге домой встретила соседку Марию Устинову — щупленькую пожилую женщину, которую дети вели под руки. У нее призывались сразу двое — муж и дочь-медсестра, а сын уже служил — в пограничных войсках где-то на западе. Лицо Марии было искажено от горя, ноги заплетались, она непонимающе смотрела по сторонам.
— Скорую-то помощь хоть вызвали? — переговаривались друг с другом взволнованные соседки. — Видишь, баба почернела, как уголь… Сердце у нее больное, вот и схватило!
Я чувствовала себя так, словно вдруг оказалась посреди моря на необитаемом острове. А как известно, в молодые годы, когда человек оказывается в трудном положении, его непременно тянет домой к родителям. Я пошла пешком домой в деревню. День был очень жаркий — самый разгар сенокоса. Но казалось, будто по одному взмаху палочки неведомого дирижера замер весь оркестр — остановился на полуслове концерт полевых работ. Недометанные стога стоят на лугах, тут же конные грабли, брошенные косилки, незагребенные валки сена, брошенные телеги, упряжь, косы, вилы и прочие орудия труда. Зато тракт так и кишел народом. На телегах, на ходках, коробках, парами, враспряжку и даже на тройках везли в город новобранцев. На каждой подводе дикое, необузданное, пьяное веселье вперемежку с воем, воплями и причитаниями. Какое-то всеобщее помешательство умов. Мне то и дело приходилось сворачивать на обочину дороги, опасаясь быть затоптанной пьяными возницами.
Вот ходок, запряженный породистым вороным жеребцом, трясется что есть силы на ухабах. В эту жару разве можно так гнать лошадь?! Конь весь в мыле, кровавая пена хлопьями слетает с удил. Точно мухи падаль, облепили ходок пьяные. С красными озверелыми глазами, с пеной у рта, хрипит на беседке мужик: «Я последний день гуляю! И последнюю темную ночь!..» — и разрывает меха такой же хрипящей гармошки. А вот прогнала на телеге пьяная компания, бабы визгливыми голосами орали: «Ой, что за война, сразу три набора! Взяли брата и отца, взяли ухажера!» А вот едут совсем тихо, шагом, в телеге спит молодой пьяный мужчина. Рядом сидит заплаканная старуха в темном платке, должно быть мать, и гладит его по русым пшеничным волосам.
Я смотрю и думаю. До чего безобразен, глуп и дик до вандализма человек в пьянстве. Неужели нужно обязательно нажираться этого проклятого зелья перед отправкой из дома, да так, что и забыть в последний день о родных и близких людях. Ведь наверняка многие из них видели своих жен и матерей в последний раз. Мне было жутко и неприятно смотреть на эту картину, я свернула с тракта и от Малой Зверевой пошла проселочными дорогами. В полях было тихо, звенели жаворонки. Можно было забыться на миг. Здесь ничего не напоминало о войне.
Домой я пришла поздно, уставшая, хотя и вышла из города рано.
— Я в сельсовете был, а тут телефонограмма, — сказал за ужином отец, — война с Германией, говорят. Я сразу смекнул и погнал домой. В Пахомовой сказал кое-кому, домой приехал, ребятишек нарядил — бегите ко всем, пусть идут продукты покупают, а то война началась. Лошадь не успел распрячь, гляжу, полна ограда народу. Покупайте, говорю, бабы, соль, спички, мыло, запасайтесь… Война ведь! Ничего не будет!.. Водку мигом раскупили. А к утру и весь остальной товар распродал. Всю ночь торговал. А наутро ревизия. Деньги сдал и рассчитался. Ларька у нас больше в Калиновке не будет, так что я теперь безработный. Война, по всему видать, не на шутку разразилась. С немцем я уже воевал, знаю. Не год, не два продлится… Сила прет против нас великая… Мне скоро 55 лет, в строевую не годен, а вот так куда могут, кто его знает… Наверно, опять председательство в колхозе навяжут. Председатель-то наш Кочурин Яков Захарович призывается.
Назавтра в Калиновке была отправка мобилизованных. Сразу в один день не стало председателя и колхозного бригадира. Проводы мужиков на войну были в нашем хуторе такими же, как и в других деревнях. Перед отправкой многие были на развезях.
Данило, помахивая недопитой поллитровкой, то пел, то материл германца, то со слезами лез ко всем целоваться, то падал в ноги и прощался с каждым, притом ревел навзрыд, как баба. Мария, его жена, теребила его за плечо и уговаривала: «Данька, перестань! Не смеши народ!»
— Афанасья, береги ребятишек! — наказывал жене Яков Захарович. — А ты, Нюрка, помогай матери! — говорил он старшей дочери, четырнадцатилетней девчонке.
Прощался со своей многочисленной семьей и наш сосед Иван Максимович. Ефросинья, его жена, с маленьким месячным Митяшкой на руках, стояла ни жива ни мертва, остальные три девчонки жались к отцу.
К конторе подошел Федор Еварестович, самый смирный и стеснительный человек во всей деревне, сроду голосу никто его не слыхал, а тут вдруг он с беседки коробка стал говорить речь, как заправский агитатор:
— Товарищи! Враг напал на нашу страну! Пойдем, мужики, повоюем! Я лично хоть сейчас с трактора пересяду на танк! И буду бить немцев до последнего вздоха! Вместо себя я оставляю тут младшего брата Петра. Товарищи, я призываю всех повоевать за Родину! За Сталина! Ура!
— Ура! — подхватили подвыпившие мужики. — Ждите с победой!
К вечеру деревня опустела, словно вымерла. Жены увели мужей, в деревне остались старики да ребятишки.
Год 1941 был ранний, весна теплая, дожди все время. Хлеба обещали быть хорошими. Рано поднялись травы — конец июня, а сенокос вовсю. Все как один вышли в поле. На покос приехал даже восьмидесятилетний дедко Осип.