Детство, опаленное войной
Шрифт:
— Опять проклятый немец войну нам навязал! Война, как известно, никому не в радость. Да и затянуться она может надолго, — набивая самокрутку, утвердительно сказал Осип.
— А если германец победит, у его ведь вон какая сила? — тихо спросил дедко Комаров.
— Не мели ерунды! Да было ли такое, чтоб кто-то Россию победил? Вон у нас земли-то сколь! До зимы, пока тепло да сухо, может и покряхтит, а как наступят морозы… Оне не привычные к нашим морозам… Были уже не раз такие… Ладно, старики, говорить-то хорошо, да работать надо. Работа теперя вся на нас. Такие-то жары будут стоять, дак того и гляди хлеба поспевать
Колхозная конная косилка то и дело выходила из строя, надо было срочно менять какие-то запчасти, а где их теперь возьмешь — война, не до сенокосилок. Зато испытанный дедовский метод— ручные косы-литовки — не подвел. Поздними вечерами почти в каждом дворе перестук: отбивают старики на наковальнях литовки.
Так прошел июль, к Ильину дню поспел ячмень. Я работала в поле и не думала готовиться к экзаменам. В город мне не хотелось.
Вечером после работы дома состоялся семейный совет. Я, со своей стороны, настаивала, что остаюсь в колхозе и поеду осенью на курсы трактористов. Родители были категорически против.
— Да какая из тебя трактористка! — рассудительно говорил отец. — Теперь война, запчастей к тракторам не будет! Их и в мирное время не было. Вон как раньше трактористы мучились — за всякой гаечкой-винтиком в Ляпунову в МТС гоняли. Всякими правдами-неправдами запчасти выбивали. Дак они мужики всё же… И механики всё же были, а теперь гиблое дело со всякими машинами. Тракторишко тебе дадут самый никудышный, разбитый — вот и майся с ним. И не заробишь ничего, а работу-то потребуют. А если ты на разных работах будешь, то после Октябрьской на лесозаготовки готовься — лес рубить, вон, в Надеждинск. Нет уж, как хочешь, езжай в город — учись. Сестре чем-нибудь поможешь — с троими осталась.
— Как Люба одна-то теперь будет жить с такой оравой, и помочь некому, — сказала мама и заплакала. — Знаю я, как остаться одной, в ту войну сама настрадалась! Отца-то пять годов почти дома не было. Нет уж, езжай!
Рано утром мама положила мне в котомку морковных пирожков, и я пошла. Загорелая до черноты, пропыленная, я с котомкой за плечами явилась в Ирбит. Назавтра сдавала первый экзамен по русскому языку письменно и получила отличную оценку.
Вечером Любе пришла от Михаила открытка: «Едем на запад. Проехали Москву. Скоро станция Малый Ярославец. Всем приветы». Открытка написана наспех.
Радио не выключали — слушали сводки Совинформбюро. Назавтра передали: «После ожесточенных боев наши войска оставили станцию Малый Ярославец». С тех пор сколько ни ждали — ни открытки, ни письма, никакой весточки от Михаила Власовича не было.
— Не знаю, уж что мне делать, ведь я осталась беременна, четвертый ребенок будет, а тут война, — поделилась со мной Люба своими горестями и заботами. — Когда, скоро ли она кончится, как мы будем одни-то, а вдруг к нам папа долго не приедет?
Известие о Любиной беременности меня поразило — я растерянно молчала и не находила слов. Что могла посоветовать семнадцатилетняя девчонка, совершенный профан в таких делах, тридцатилетней женщине…
На экзаменах мои мысли были далеки от учебы. Получила «3» по математике, остальные предметы сдала на «4». Меня
Всех поступивших пригласили на собрание. Объявили, что обучение платное, платить можно за весь учебный год сразу или по семестрам. Явка к 1 сентября. При себе иметь белый халат, физкультурную форму, спортивную обувь и рабочую одежду и обувь, так как придется весь сентябрь копать в колхозе картошку.
К осени я вернулась из родной деревни в Ирбит. Город был наводнен военными — проходила одна колонна, за ней другая. Колонны новобранцев были видны издалека — шли неуверенно, вразнобой.
Из разных концов города раздавались военные песни: то мелодичная «Катюша», за ней, словно громом нарастая, «Идет война народная…» перекликалась с бодрой, веселой «Мы врага встречаем просто — били, бьем и будем бить!». Сколько же их, этих военных? В сапогах, в обмотках, в шинелях, в касках, с котелком на поясе и вещмешком. Просто удивительно, что такой маленький городишко смог вместить столько народу.
Когда я заходила во двор с тяжелой котомкой, Феня вышла мне навстречу:
— Ой, Маруся, да как же ты пешком-то! — и подхватила мой тяжелый мешок. — Учиться, значит, все же будешь? Пойдем в кухню, Любы-то дома нет! Она с ребятами в баню ушла.
Во дворе бегал нарядный мальчик лет пяти, за ним бегала с кастрюлей нарядная дама в длинном, до полу, шелковом ярком цветастом халате. Кастрюлю она держала в одной руке, в другой был большой кусок белого хлеба и ложка:
— Убиться надо! Убиться надо! — истошным голосом кричала дама. — Ну что за дрянной мальчишка! Вот я тебя! — Дама, путаясь в длиннющих полах халата, наконец поймала мальчишку и стала торопливо с ложки пихать ему что-то в рот. При этом ее шестимесячную прическу «шпын» совсем раздул ветер.
Когда она победоносно возвращалась к дому, крепко держа за руку тщедушного, бледного мальчика, который брыкался и орал во все горло, я увидала, что дама молода, хороша собой, с накрашенными губами, ногти на руках и ногах тоже ярко накрашены, а белые холеные ножки обуты в какие-то сказочно блестящие босоножки.
— Это эвакуированные из Смоленска, — легонько толкнув меня в спину, прошептала Феня. — Подселили… Смоленское артиллерийское училище эвакуировалось… А уж навезли-то они всякого барахла… Известно, военные, все ведь для них! Другие-то вон, в чем были, в том и приехали, а они… Муж-то у нее полковник… Может, уедут! Не нравится ей, вишь, это жилье. Печку я топила… Она не умеет.
Пока мы с Феней разговаривали, пришли из бани Люба с ребятами.
— Здравствуй, сестрица! — увидев Любу, обрадовалась я. — Есть ли какие новости, письма?
— От Миши так и не было никаких вестей, — понурив голову, сказала Люба, ее изробленные руки, казалось, не находили себе места, теребя ситцевый платок. — Василия перевели работать на железную дорогу в Егоршино. Там ему дали квартиру, и он уехал вместе с женой Марией Александровной… Да ты проходи в дом, мы как раз ужинать собирались, — торопливо бросила Люба, пряча заплаканные глаза.