Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Вяземский Юрий Павлович

Полагаю, уже этого было достаточно, чтобы к нам с Лусеной в доме Гая Рута Кулана относились с уважением и предупредительно. Но было еще третье обстоятельство: хозяин был человеком преклонного возраста, нежно любил свою молодую жену, и другие женщины как объекты вожделения и домогательства для него просто не существовали.

XI. На следующий день после нашего переселения я побежал в деревню и объявил Рыбаку:

«Я согласен. Согласен стать твоим учеником. Я так тебе благодарен за… за твое великодушие… Я на всё согласен!»

Я думал, Рыбак приветливо отнесется

к моему изъявлению чувств.

Но он, укоризненно покачав головой и даже не глянув в мою сторону, сурово ответил:

«На всё никогда не смей соглашаться».

И пошел в деревню, пробурчав себе под нос:

«Приходи через девять дней. Через девять дней продолжим».

В указанный срок Рыбак, как ты догадываешься, исчез из деревни.

Он объявился лишь в конце сентября, встретил меня приветливо и ласково, но сообщил:

«Прежде чем мы вступим в четвертую долину, надо предъявить тебя празднику. Праздник состоится, по-вашему, в ноябрьские календы. Приходи за четыре дня до этого».

«Опять целый месяц ждать?» – обиженно спросил я.

Рыбак с нежностью на меня глянул, осторожно погладил по плечу и ответил:

«Без праздника никак нельзя. Потерпи, маленький римлянин. Всё надо правильно делать».

XII. Праздник, о котором шла речь, назывался Самайн и был главным из четырех основных галльских праздников. Считалось, что в последний день октября заканчивается старый пастушеский год, а в первый день ноября начинается новый, и потому на стыке между этими двумя днями, на перекрестке двух годов люди должны умилостивлять благодетелей Иного Мира и отпугивать враждебные существа мира нашего.

Когда за четыре дня до ноябрьских календ я явился в деревню, Рыбак поставил передо мной конкретные задачи:

Во-первых, я должен был помнить и постоянно напоминать себе о том, что на празднике краннон и аннуин так тесно соприкасаются, что весь наш мир становится, по сути, одним сплошным гатуатом – так можно сказать. Соответственно этому надо и вести себя как охотнику за силой, все время пребывая настороже и рядом с наставником.

Во-вторых, не надо принимать всерьез те действия, которые будут совершать на празднике «простые люди», ибо «всё это – театр краннона» и к истинному празднику, к подлинному сочетанию двух миров имеет очень отдаленное отношение.

В-третьих, в конце праздника мне придется сыграть свою роль в театре краннона, а именно: взять факел и поджечь бруидну, в которой могут оказаться люди.

«Что такое бруидна?» – сначала поинтересовался я.

«Сам увидишь», – ответил Рыбак.

«А люди не пострадают?» – затем спросил я. И мой наставник принялся объяснять мне, что в давние времена на Самайне действительно убивали царя племени, принося его в жертву богине природы и тем самым способствуя возрождению мира и обеспечению благополучия народа; в прошлые времена царя стали заменять рабом или пленным воином, которого торжественно сжигали в бруидне; но в новые времена все эти ритуальные убийства и человеческие жертвы, которые римляне приписывают друидам, давно уже прекращены: никто никого не сжигает и не убивает на самом деле, и

смерти эти только разыгрывают, как в театре у греков или у римлян.

«Но у нас в театре, вернее, в амфитеатре, часто устраиваются гладиаторские бои», – заметил я. И Рыбак:

«Вот-вот. Сами убиваете людей. А нас обвиняете в жестокости».

Короче, мне было дано заверение, что я своими действиями никому не причиню вреда.

За три дня до ноябрьских календ гельветы собрали овец и рогатый скот в одно стадо и повели на убой на поляну, которая находилась к западу от буковой рощи; лишь часть животных они оставили на размножение.

За два дня до календ на берегу озера, к югу от причалов, всей деревней стали сооружать широкий и длинный навес, а в дальнем конце навеса – круглую хижину из бревен.

За день до праздника в каждом доме стали варить так называемую корму – пшеничную брагу, приправленную медом, – и печь на меду пшеничные хлеба.

В ночь перед праздником в деревне должны были гадать и чародействовать. Но мне было велено оставаться дома и при этих ритуалах ни в коем случае не присутствовать.

Я прибыл на праздник на восходе солнца и увидел, что вся деревня собралась на берегу озера и напряженно всматривается в его волны.

Заметив меня, некоторые из жителей стали громко выражать свое недовольство.

Но тут из толпы выступил человек в длинном белом плаще, расшитом пурпурными нитями, с пятью золотыми фибулами в форме солнечного колеса; в рубахе с красочными орнаментами, перетянутой широким поясом с золотыми и серебряными нашлепками; в широких штанах из очень мягкой и очень дорогой кожи, в кожаных башмаках, усыпанных мелкими блестящими камешками; с тремя тонкими золотыми гривнами на шее, каждая из которых имела свой оттенок – красноватый, ярко-желтый и почти белый.

Представь себе, Луций, в этом царственно одетом человеке я не сразу узнал своего Рыбака. Но именно он выступил теперь из толпы, возложил мне руку на голову и торжественно произнес нечто для меня непонятное. И после его слов сразу же оборвались сердитые замечания в мой адрес, а все люди, которые стояли поблизости и видели эту сцену, три раза почтительно поклонились моему наставнику, и один раз – мне.

Затем раздались крики, и я увидел, что из озера медленно выходит бородатый и усатый пожилой мужчина в рогатом шлеме, в медном панцире, в кожаных браках и в высоких сапогах со шнуровкой. В правой руке он держал бронзовый меч, а в левой – до блеска начищенный медный котелок.

Он еще не ступил на берег, когда все закричали: «Дагда! Дагда! Добро пожаловать! Мы всё приготовили!»

Я не удержался и спросил Рыбака:

«А кто такой Дагда?»

«Это Леман. Они изображают Лемана, бога озера», – тихо ответил мне Рыбак, не глядя на меня и едва шевеля губами.

«А почему они называют его Дагдой?»

«Потому что на их языке «Дагда» означает «Хороший бог».

Человек в шлеме тем временем вышел из воды на берег, толпа перед ним расступилась, и он по живому коридору прошествовал в сторону навеса.

Там его ожидала молодая и разряженная гельветская женщина, одеяния и украшения которой я, с твоего позволения, не буду вспоминать и описывать, потому что слишком много на ней было одеяний и украшений. Скажу лишь, что на левом плече у нее сидел ворон, а в правой руке она держала конскую уздечку.