Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
Я быстро глянул на Рыбака, а тот вздрогнул от моего взгляда и приложил палец к губам.
«С матерью сложнее, – мужским голосом говорила старуха. – Я ее почти не вижу… Вижу только, что она была рабыней. И что она жива до сих пор…»
Тут Пила произнесла вторую фразу, которую я совершенно не понял. И обернулся за помощью к моему наставнику.
Но Пила в это время сказала:
«Это ему не надо переводить. Переведи ему, что настоящий его отец давно умер и что сам он – царевич. Из очень знатного и могущественного
«Ты понял?» – спросил меня Рыбак.
«Я ничего не понял, – прошептал я. – Во-первых, я не понял…»
«Ты – сын царя и рабыни. Вот что она говорит», – перебил меня мой наставник.
А Пила подняла голову, задрала ее к потолку и сказала:
«Теперь о главном. О его будущем».
Не опуская головы, старуха разжала кулак, протянула руку и велела:
«Положи уголек обратно в очаг».
Рыбак выполнил ее указание.
«Теперь погаси полено. Оно чадит. Мне это мешает».
Рыбак оглянулся в поисках воды. А женщина, не опуская задранной головы, сказала:
«Возьми половник и зачерпни из котла».
Рыбак и это указание выполнил, быстро и, как мне показалось, услужливо. И в хижине еще сильнее запахло медом и тмином.
Только теперь старуха опустила голову и велела:
«Прялку мне дай».
Рыбак подал ей прялку. Откуда он ее достал, я не видел, но достал моментально, будто не впервые выполнял подобное поручение и хорошо знал, где прялка находится.
«Посади его справа от меня», – велела Пила.
Меня передвинули.
Левой рукой взяв прялку, женщина правой рукой стала осторожно вытягивать нить из серого комка шерсти.
«Пусть палец мне даст».
Я протянул ей левую руку, на всякий случай – все пять пальцев.
Пила выбрала безымянный и стала наматывать на него нить.
Нить была белой, неожиданно белой по сравнению с тем серым комком, из которого она ее выпрядала.
Три раза обмотав нить вокруг моего пальца, Пила стала говорить. И теперь произносила слова обычным голосом: не низким и не высоким, разве чуть треснутым и хрипловатым. И хотя слова требовали восклицания, сам тон ее голоса был ровным и спокойным. И с каждым предложением речь становилась все менее разборчивой и менее для меня понятной.
«Клянусь первой Владычицей, этого царского сынка ждет великая слава. Страшная. Вечная. Люди будут его славой заикаться. Как сам он недавно… Горы назовут его именем. Одну из них вижу. В Ретии».
Пила еще выпряла нить и снова три раза обмотала вокруг моего пальца. Мне показалось, что нитка теперь посерела.
«Дева-Матрона, – продолжала колдунья. – Под великой звездой родился. Пришедшей с востока и с севера… Но не его эта звезда… А он, слепой и глухой… Звезду погасит… На небо посягнет…»
Речь Пилы становилась все более сбивчивой. А нить, которую она теперь вытянула из комка и трижды обернула вокруг моего пальца,
И вот, то ли действительно видя нечто в своей слепоте, то ли прикидываясь перед нами и изображая из себя пифию или сивиллу, старуха забормотала:
«Мать-богиня, на помощь… Приведут… Злобный жрец потребует крови… Он не признает. Он не почувствует… За себя испугается… А великого страха… вечного ужаса…»
Пила вздрогнула, и тело ее подпрыгнуло на кресле, будто в него ударила невидимая молния. Правая рука дернулась и темную нить оборвала.
И, выронив прялку из левой руки, седая вещунья быстро и легко вскочила на ноги. И трижды произнесла одну и ту же фразу: сначала тихим и ровным голосом, потом гневным мужским басом, а затем – испуганным девичьим вскриком.
Я понял, что фраза была одной и той же. И каждое слово в отдельности мне было понятно: «он», «жертва», «дерево» и два раза «бог». Но глагол, который связывал эти слова, мне был неизвестен. И всякий раз старуха переставляла местами слова, словно нарочно, чтобы меня запутать.
Я глянул на Рыбака, призывая его на помощь.
Но Пила рухнула в кресло, закрыла лицо руками и простонала:
«Уведи его!.. Не могу больше!.. Нет мочи на него смотреть!..»
Я и опомниться не успел, как Рыбак подхватил меня под мышки, поднял с табурета и чуть ли не вынес из хижины.
XIV. На улице светила луна. Но какая-то тусклая и серая, словно через облако пробивалась; хотя облака не было, и звезды ярко сверкали вокруг.
Рыбак держал меня за правую руку и вел по тропинке вокруг кладбища. Рука у него была холодной и изредка вздрагивала – будто от судорог.
На левой руке у меня была нитка. Оборванный конец длинно свисал с безымянного пальца, и мне хотелось либо домотать на палец, либо сорвать нитку с руки. Но правая рука у меня была занята – Рыбак крепко держал ее.
Несколько раз я глянул на своего спутника. Лицо у него было таким же серым и тусклым, как луна на небе.
Обогнув кладбище, мы вышли на проселок. И тут только Рыбак отпустил мою правую руку.
Я принялся медленно наматывать нитку себе на палец и, до конца намотав, спросил:
«Почему она называла тебя бельгом? Ты разве бельг?»
Я думал удивить его этим второстепенным вопросом.
Но он готовно откликнулся:
«Для нее нервии, морины, менапии, тунгры – всё бельги. Она нас не различает».
Я стал разматывать нитку и, когда освободил от нее палец, сказал:
«Она, скорее глухая, чем слепая. Во всяком случае, ни на одно твое возражение она не ответила. Будто не слышала… Или прикидывалась?»
«Слух у нее, как у летучей мыши. Она не только слышит на целую левгу, но и видит… этим слухом своим», – ответил Рыбак.