Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
«Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих»?
Итак, если Давид называет Его Господом, как же Он сын ему?
И никто не мог отвечать Ему ни слова; и с того дня никто уже не смел спрашивать Его.
Глава одиннадцатая
Отверженные
I. «Когда боги ему позволят, тогда и вернется», – сказала Лусена про своего любимого мужа и моего злосчастного отца, Марка Понтия Пилата…
Надо позвать Перикла… Зачем? Пока не понимаю. Но знаю, что надо позвать…
Диоген!
Пока Диоген разыщет Перикла, и тот придет в баню, я успею понять, зачем мне понадобился мой секретарь…
II. Когда с отрядом Луция Цедиция мы добрались до Старого Лагеря, туда уже прибыл из Верхней Германии Луций Ноний Аспрена со Вторым и Четырнадцатым легионами, оставив в Могонтиаке лишь вспомогательные войска.
Историки согласно утверждают, что это стремительное перемещение вдоль Рейна двух боеспособных легионов и их своевременное появление в Старом Лагере не позволили мятежным германцам развить успех на Левобережье и, может статься, подтолкнуть к восстанию некоторые галльские племена. Тут я не могу с историками не согласиться.
III. Второй и Четвертый легионы Аспрены разместились в зимних лагерях Восемнадцатого и Девятнадцатого легионов, а те бараки, которые еще недавно принадлежали Семнадцатому Друзову Великолепному, теперь были отданы беженцам и тем немногим солдатам и низовым командирам, которым чудом удалось спастись из Фанской котловины.
Они, конечно же, рассказывали о страшном избиении. А некоторые даже присутствовали при казнях. Их оставили в живых, так как собирались превратить в рабов. Но позже им удалось бежать из-под стражи, пробраться к Лупии…
Жуткие они рисовали картины.
Меня же в их рассказах интересовало одно: что стало с моим отцом, Марком Пилатом? Погиб он и как принял смерть? Или, может быть, – слава великим богам! – ему удалось спастись?
Из почти сотни бежавших, которых мне удалось опросить – я уже обрел дар речи, но сильно заикался, медленно и с великим трудом перебирался, точнее, перескакивал с одного слова на другое, так что некоторые мои собеседники не выдерживали моих мучений, отмахивались от меня и не желали со мной разговаривать, – так вот, из сотни бежавших мне удалось отобрать лишь четырех, которые утверждали, что видели Испанца – так солдаты прозвали моего отца. Но все они по-разному рассказывали.
Первый утверждал, что собственными глазами наблюдал, как Испанца распинали на дереве в дар Луне-Танфане, и что на него просто невозможно было не обратить внимание, потому что, в отличие от других распинаемых, которые кричали и дергались от боли, он, когда его приколачивали к дереву, смеялся и издевался над своими мучителями; потом, уже распятый, принялся распевать похабные песенки, которые солдаты обычно поют во время триумфов; а перед самой смертью якобы воскликнул: «Ну, всё! Вар, иду к тебе, чтобы ты, старый дурак, поцеловал меня в задницу!»
Другой рассказывал, что видел Испанца среди павших. И когда германцы после боя стали разбирать тела, его вытащили из-под мертвого херуска, которого он, обезумев от ярости, продолжал рвать зубами: отгрыз ему нос, зубами оторвал ухо и теперь дожевывал его на глазах у растерявшихся германцев. Что с ним сделали, рассказчик не видел, потому что стал отползать в сторону, чтобы самому не попасться.
Третий свидетельствовал, что в последний раз видел Испанца, когда тот, сброшенный с лошади, сражался в пешем строю бок о бок со своими головорезами; и когда
Четвертый, наконец, сообщил мне, что отец со своей турмой бежал с поля боя почти сразу же за батавами. «Повезло! У него были лошади. А нас со всех сторон стали резать, как баранов», – злобно произнес пожилой обозник и посмотрел на меня так, словно это я его бросил на заклание и чуть ли не сам резал.
Как видишь, весьма разноречивые показания.
Как мне удалось выяснить, германцы, во-первых, привязывали, а не приколачивали распинаемых. Во-вторых, приносили в жертву Танфане юных легионеров. Отца же моего никак нельзя было считать молодым человеком. И если бы он попал в плен, то, по логике вещей, ему должны были вырвать сердце и отрезать голову на алтаре, посвященном германскому богу Сегу. К тому же я ни разу не слышал, чтобы отец распевал скабрезные песенки и вообще ругался. А потому к свидетельству первого рассказчика я отнесся с недоверием.
Второй рассказ – о том, что отец перед смертью якобы рвал зубами лицо своего врага – вызывал еще большие сомнения. Хотя бы потому, что рассказчик, как я выяснил, был солдатом Девятнадцатого легиона, то есть, как мы помним, попал в окружение на болоте и не мог оказаться в Фанской котловине.
Третий и четвертый свидетельства – что героически погиб в сражении или бежал вслед за конными батавами – свидетельства эти были достоверны в том плане, что один рассказчик принадлежал к Первой когорте бывшего Восемнадцатого легиона, а второй был легионером Семнадцатого Великолепного, то есть оба могли оказаться в Тевтобургском лагере…
Как бы это лучше вспомнить и сказать?… Видишь ли, Луций, я должен был принять свидетельство третьего рассказчика и поверить, что отец потерял сперва руку, потом ногу и погиб как истинный римлянин, всадник и герой. Но всё во мне восставало против этого рассказа… А на четвертого свидетеля, который обвинял отца в трусости и предательстве, я смотрел будто на родного мне человека…
Все четыре свидетельства я пересказал Лусене (очень долго говорил, потому что в ее присутствии еще сильнее заикался). Лусена молчала и смотрела на меня остановившимся взглядом, как смотрят статуи в храме – те, у которых вставлены глаза из драгоценных камней. А когда я кончил мучительный свой рассказ, моя мама-мачеха вышла из оцепенения, виновато мне улыбнулась и сказала: «Никого не слушай и никому не верь, сыночек. Отец не мог бежать, потому что нет на земле храбрее его человека. И в плен не мог попасть. И погибнуть не мог, потому что обещал не погибнуть».
Я попытался что-то сказать в ответ. Но Лусена зажала мне рот рукой и жарким шепотом дохнула мне в ухо:
«Молчи! А то боги услышат и рассердятся!»
Одно я знаю наверняка – отец мой, Марк Понтий Пилат, был истинным римлянином, доблестным солдатом, прекрасным командиром и умер как герой! Хотя еще года два я не верил в его гибель и ждал, что он вот-вот вернется и найдет нас…
Перикл?… Да, да, я звал тебя… Подготовь алтарь для жертвоприношения… Вино? Не надо вина… Просто разожги очаг и приготовь ладан и священную муку… Нет, нет! Флейтиста тоже не надо… Всё! Ступай…