Детство

Панфилов Василий Сергеевич

Глаза бояться, а руки делают! Хучь и бабская эта работа, по дому убираться-то, ан приучен. После болести-то, по первой мало чем не занимался, и вспомнить-то стыдно. Даже крупу перебирать приходилось да исподнее стирать, ну чисто девке!

Потом, правда, бабы деревенские тётку застыдили, и я уже по мужицки работать начал.

Лёшка, стервь, по помытому так и норовил пройтись. А соплюшки две, дочки хозяйские, за ним повторяли, пока мать не окликнула. Да не меня жалеючи, а чтобы дочки в воде не возилися.

Дмитрий Палыч, выпив чутка за обедом, слегка

повеселел и даже напевать начал что-то. Прости Господи, лучше бы он немым был! Голос противный, ну будто кошку душат, а он духовное петь! В грех ведь вводит!

— Иди-ка дрова наколотые в поленницу собери! — Велела мне хозяйка.

— Агась!

На улице хучь и студёно, да всё легче. А то знай-гадай, когда и от кого тебе прилетит — то ли хозяйка в сердцах запустит чем, то ли хозяин сапожной колодкой. Они такие, легко волю рукам дают! Всего ничего живу здесь, ночь только переночевал, а уже к тётке хочется! Знамо дело, не примет назад, ан всё едино.

Дверь скрипнула, и во двор вышел Лёха. Завидев меня за работой, паскудник осклабился и хотел было проглумиться, да я первым успел.

Н-на! От удара с левой ему откинуло голову, а губы окрасились кровью. Отступив шаг назад, он неверяще уставился на меня.

— Будешь знать, паскуда, как по чужым вещам лазать!

— Ах ты… — Замахнувшись широко, Лёха шагнул вперёд, но я успел первым. Джеб! Ещё! А теперь двоечка!

" — Теперь в печень", — Добавил Тот-кто-внутри, и я послушно ударил в бок вражине. И ещё раз…

Силёнок не хватило пробить тулупчик, опоясанный толстым широким ремнём, и Кабанов опомнился — даром что глист сутулый, так зато на три годка старше, да и выше почти на голову. Удары посыпались на мою голову, а уворачиваться получалось не всегда. Руки-то длинные у него, да и по снегу не больно попляшешь!

Ничё! Даром, что ли, ещё в деревне начал руками махать, как во снах снилось!? Знаю ужо, как лоб да локти под кулаки подставить, да уворачиваться. Пущай получается через раз, но у вражины ещё хуже!

— Ах ты ирод! — На меня налетела Прасковья Леонидовна, лупя поленом, — Приехал всего ничего, а уже драчку затеял?! Вот тебе, вот!

Удары сыпались градом, и я начал уворачиваться — чай, не пруток! Раз ударит покрепче, да и всё! Отпевать.

Лёшка, паскуда, и здесь себя показал. Схватил за одёжку, и держит! Крепко мне поленом пару раз прилетело.

— Значит, кулаками размахивать вздумал? — Наливался гневом хозяин, схватив меня за виски, — Не по ндраву тебе Лёшка?

Рванув за виски, он с силой впечатал меня в стол, разбивая губу и нос. Тут же подскочила хозяйка и начала возить за вихры по столу.

— Помилуй мя, боже, помилуй мя, — Зашептала она надрывно, отпустив меня, — Господи… Великомученица Варвара… сохрани нечаянные смерти…

Хозяин руки больше не распускал, только сверкал свирепо глазами от окна, устроившись с работой. А хозяйка то молилась, то принималась накидываться на меня, трепя за волосья.

Ужина меня в тот день лишили.

Шестая

глава

После трёпки, заданной мне хозяевами, Лёха было расправил костлявые плечи и начал вякать в мою сторону всяко-разное, но быстро стух. Я пусть и помалкиваю, но пока хозяева не видят, глазами сверкаю так, что просто ух! Показываю, значица, что не смирился и не сдался. Воюю, значица.

А он сцыкливый, это сразу видно было. Трусло! Да и как кулачник ниочёмный. Пущай я среди годков моих и первеющий боец на деревне был, но сколько таких на маленьку деревню-то? Три раза по сто человек не наберётся, так-то.

Лёха же с десятилеткой справится не смог, даром что выше ажно на голову. И дыхалка никакая, почитай сразу и хрипеть начал. Если бы не эта зверь-курица, я бы ух! Задал бы трёпку, никакой снег не помешал бы!

Что не умеет кулаками махать, так-то ладно — бывает. Некоторые и вовсе чисто мельница руками махают. Если силушка есть, да стоять готов до последнего, то оно и ничего. Бывалоча, такие и опытных кулачников бьют. Ну а даже не бьют, так лишний раз к духовитому бойцу и не сунешься-то.

А этот жмурится и бошку свою отворачивает. Боится, значица, хоть един удар пропустить. А как же драка, коль ты без единого синца остался?!

Поглядываю, значица, нехорошо. Пока не видят. Скалюся злобно.

— Дмитрий Палыч! Да что же такое-то!? — Вскочил Кабанов, отбрасывая работу, — Скалится этот мелкий, ну чисто как шкилет какой!

Взгляд мастера встречаю удивлёнными глазами, ажно тряпку роняю, коей самовар отчищаю. Тот-кто-внутри называет это «Глазки котика из Шрека». Не разумею, что это за Шрек, но суть, как говорит дядька Алехан, уловил.

Мастер фыркает и кидает в меня куском кожи, но сразу видно — для порядку!

— Не скалься, ирод!

— Да я как бы и не… — Затыкаюсь на полуслове, принося кожу обратно. Идя назад, нагло подмигиваю Лёхе, скаляся. Мастер-то не видит! Только шеей Кабанов дёргает, но смолчал. Понимает, что себя только дураком да сцыклом выставляет.

А морщится, стервь! Мне-то его колотушки по локтям да по лобешнику прилетали, больше свои кулаки и расшиб же. Да и мастер пусть влупил меня в стол мордой лица, ан только юшка и потекла, в голове не помутилося. Ништо!

Лёшке же я не раз и не два в морду-то зарядил! Морщится, сцыкло, да воду пьёт. Мутит, наверное, вот тошнотики и запивает. Ночью обосцыться небось.

«— Как в пионерлагере» — Просыпается Тот-кто-внутри, подсовывая картинку. Сцыкло и обосцыться? Здоровски!

Делов на меня навалили — не продохнуть. Хозяева с дочками уж третий сон видят, а я всё кружуся. За печкой проследи, чтоб не угореть, на завтра всяко-разное приготовь, чтоб с утра меньше колготиться.

Лёшка-стервь развалился на лавке, не спится ему, в мою сторону поглядывает. Тревожится! Я, значица, нарочито так делаю, чтоб тревожить. То поближе подходить начну, да нарочито на цыпках, то ещё какую пакость учиню. Не придраться, ан тревожно-то! А спать хотца.