Детство
Шрифт:
Ругнувшись так по дурному, что ишшо и сам себя обозвал, Дмитрий Палыч совсем озверел и вскочив, принялся гоняться за мной. Дурных нет! Я и так-то не терплю когда меня лупят, а сейчас он и до смерти забить могёт!
— Пащенок! Байстрюк! — Мастер дышал тяжко, гоняяся за мной.
— Чего тут… — Выплыла из спальни Прасковья Леонидовна, уткнувшись в меня животом.
— Хватай!
Выдираюсь, но куда там! Хозяйка зажала мою голову меж ног, накрыв юбками, из-под которых воняло протухлой селёдкой. Чуйствую, как портки снимают, задницу заголяючи. Быть мне поротому!
Не
Попал! Дмитрий Палыч ажно отлетел назад, и морда вся в кровище! Глазами луп-луп, ажно в кучку у переносья собралися.
— Убью! — Ору дико, а у самого ажно руки трясутся от злости, — Не подходи!
Прасковья Леонидовна упала с испугу, и на жопе сидючи, отползти пытается. И воет!
Лёха голову-то приподнял, смотрит с пола. Глаза таки круглые — дивится на меня, значица. Но не встаёт! Что ему в нашу свару-то лезть? Вроде как мастер его оглоушил, хотя тот слабосилок, да ишшо и с похмелья лютаго.
«— Нокаут», — Ворохнулся Тот-кто-внутри, на мастера глядючи, — «прямо в бороду попал, удачно».
Как был, так и выскочил на улицу, только и успел, что ботинки мои подхватить, да зипун. И бегом! Босиком, да снегу тающему! Только под ногами талый снег пополам с грязюкой чвакает.
Опомнился чуть не на самой площади Трубной, босой и с обувкой в руках. Обулся, прыгая на одной ноге, да и задумался о судьбинушке горькой.
К мастеру опосля такого возвращаться мне нельзя, забьёт! Эхма! Столько добра в доме егойном осталось! Валенки почти не протёртые, зипун, что от дедушки остался. А рубаха? Пусть мала, но Пономарёнок обещался расшить её по швам, хучь и лоскутками. Шапка, опять же. Пусть драная сто раз, но не един год носить ишшо можно!
И деньги, куды ж без них? Так-то они у Понамарёнка хранятся, два с полтиной почти рублевика. Но рази теперя вернёшься? Сейчас там мастериха ужо развижалася на весь двор, а там и до полиции дойти может!
— Нельзя мне в полицию, никак нельзя, — Бормочу вслух и тут же озираюсь опасливо, а ну как услышали? Я же теперя энтот… преступник! Токмо и остаётся, что на Хитровку податься!
Закручинился, да и пошёл на Хитровку — тут недалече, три версты. Шёл пока, аж ухи зазябли, хотя руками постоянно прикрывал-то. Негоже ишшо застудиться!
Пока дошёл, совсем разнюнился, только сопли на кулак наматывал, да по щекам размазывал. Жалко мне себя!
— Откуда такой нюня-то будешь, малой? — Окликнул меня оборванец, — Никак от мастера сбежал после колотушек?
— Как есть сбежал, дяденька, — Отчего-то хотиться ему довериться. Вроде и одет оборванцем, а глаза как у того волка, что в зверинце на Масленице видел. Злые! Но не на меня и не на людев, а как-то иначе.
— Бегунок, — Вздохнул дяденька Волк, — много вас таких…
— Я преступник! — Меня пробило на слёзы, — Самонастоящий!
— Ну-ка, — Взяв меня за плечо, дяденька повёл куда-то в дом, я всё никак успокоиться не мог. Долго шли по каким-то колидорам, сырым и тёмным.
Зашли в комнату тёмную, только единой керосинкою освещаемой. И дядьки вокруг стола с картами, такие же как дяденька Волк.
— Кого привёл, Седой? — Поинтересовался один из них хрипло, — Пас! Никак очередного потеряшку?
— Говорит, преступник, — Странно-весёлым голосом сказал дяденька Волк.
— Ну-ка, — Заинтересовался хриплый, откладывая карты, — Сопли-то утри да рассказывай.
Слёзы не унималися, но после стакана самонастоящего чая, да ишшо с сахаром и баранками, прекратилися. Это ж к каким хорошим людям я попал, а? Если вот так первого встречного чаем вот так запросто поят?!
Ну и начал, стал быть, рассказывать.
… — укусил, говоришь? За ляжку?! — Дяденьки начали переглядываться и смеяться, ну чисто кони.
— А мастер, мастер-то што?
— Да лягнул ногой в бороду-то, а тот и осел на пол, только глаза к переносью.
— Иди ты?! Лихой боец!
— Ага, — И не могу удержаться, хвастаюся:
— Я на Масленицу от лоскутников застрельщиком в стеношном-то бою дрался!
— Ишь, — Бородатое доброе лицо с неоднократно ломаным носом и несколькими шрамами по щекам и лбу, приблизилось ко мне, — не врёшь! Тот самый малец!
Дяденьки начали говорить на каком-то странном языке. Некоторые слова вроде и русские, а другие непонятные совсем. Только чаю мне подливали, да баранки с пряниками сували. Я ажно сомлел от тепла и сытости, так вкусно и сытно только на последнюю Масленицу едал, а до этого… а и всё, не было такого. Баранки, пряники, самонастоящий чай с сахаром! Да не по кусочку крохотному — то я и у тётки видал.
Не едал, но видал. Сунет по кусманчику с ноготочек кажному, да сидят важные. Как же, оне чай с сахаром на праздники пьют! Богатые почтишто.
А я вот! Кусманище чуть не с полмизинца мово съел, да ишшо подливают да подкладывают вкусностёв. Хорошие люди!
— Вот што, малец, — Дяденька Волк подсел поближе, — Оставить у себя мы тя не можем… не реви! Опасно у нас, да не дело детям с каторгой водиться. Но присматривать будем!
Я заулыбался, здорово-то как! Ясно-понятно, что у них свои, взрослые дела. Энти… где винище и табак с бабами. Всё уже здеся, только баб покудова не хватает. Но присматривать будут!
— А што преступник ты, — Хриплый дяденька развеселился неожиданно, — так то не боись! Настоящие преступники-то вот они, перед тобой.
— Разбойники? — Пялюся на них, открыв рот, — Самонастоящие?! Как Чуркин [35] ?!
«— Гоблины», — Проснулся Тот-кто-внутри, — «что на морды, что по месту обитания».
— А то! — И все засмеялись, — Ну как, не боишься?
— Неа. А должен?
— Какой прэлэстный наив, — Сказал хриплый немного гундосо и все снова засмеялись.
35
Гуслицкий Робин Гуд. Ярким персонажем преступного мира в 19 веке стал Василий Васильевич Чуркин.