Детство
Шрифт:
Вынув маленькую книжку из-за пазухи, он записал:
– ПешкОв Алексей. Так. А ты всё-таки сдерживался бы, брат, не озорничал бы много-то! Немножко можно, а уж много-то досадно людям бывает! Так ли я говорю, дети?
Множество голосов весело ответили:
– Так.
– Вы сами то ведь не много озорничаете?
Мальчишки, ухмыляясь, заговорили:
– Нет. Тоже много! Много!
Епископ отклонился на спинку стула, прижал меня к себе и удивлённо сказал, так, что все - даже учитель с попом - засмеялись:
– Экое дело, братцы
Дети смеялись, он расспрашивал их, ловко путая всех, заставляя возражать друг другу, и всё усугублял весёлость. Наконец встал и сказал:
– Хорошо с вами, озорники, да пора ехать мне!
Поднял руку, смахнув рукав к плечу, и, крестя всех широкими взмахами, благословил:
– Во имя отца и сына и святаго духа, благословляю вас на добрые труды! Прощайте.
Все закричали:
– Прощайте, владыко! Опять приезжайте.
Кивая клобуком, он говорил:
– Я - приеду, приеду! Я вам книжек привезу!
И сказал учителю, выплывая из класса:
– Отпустите-ка их домой!
Он вывел меня за руку в сени и там сказал тихонько, наклонясь ко мне:
– Так ты - сдерживайся, ладно? Я ведь понимаю, зачем ты озорничаешь! Ну, прощай, брат!
Я был очень взволнован, какое-то особенное чувство кипело в груди, и даже,- когда учитель, распустив класс, оставил меня и стал говорить, что теперь я должен держаться тише воды, ниже травы,- выслушал его внимательно, охотно.
Поп, надевая шубу, ласково гудел:
– Отныне ты на моих уроках должен присутствовать! Да. Должен. Но сиди смиренно! Да. Смирно.
Поправились дела мои в школе - дома разыгралась скверная история: я украл у матери рубль. Это было преступлением без заранее обдуманного намерения: однажды вечером мать ушла куда-то, оставив меня домовничать с ребёнком; скучая, я развернул одну из книг вотчима - "Записки врача" Дюма-отца - и между страниц увидал два билета - в десять рублей и в рубль. Книга была непонятна, я закрыл её и вдруг сообразил, что за рубль можно купить не только "Священную историю", но, наверное, и книгу о Робинзоне. Что такая книга существует, я узнал незадолго перед этим в школе: в морозный день, во время перемены, я рассказывал мальчикам сказку, вдруг один из них презрительно заметил:
– Сказки - чушь, а вот Робинзон - это настоящая история!
Нашлось ещё несколько мальчиков, читавших Робинзона, все хвалили эту книгу, я был обижен, что бабушкина сказка не понравилась, и тогда же решил прочитать Робинзона, чтобы тоже сказать о нём - это чушь!
На другой день я принёс в школу "Священную историю" и два растрёпанных томика сказок Андерсена, три фунта белого хлеба и фунт колбасы. В тёмной, маленькой лавочке у ограды Владимирской церкви был и Робинзон, тощая книжонка в жёлтой обложке, и на первом листе изображён бородатый человек в меховом колпаке, в звериной шкуре на плечах,- это мне не понравилось, а сказки даже и по внешности были милые, несмотря на то что растрёпаны.
Во время большой перемены я разделил
"В Китае все жители - китайцы, и сам император - китаец",- помню, как приятно удивила меня эта фраза своей простой, весело улыбающейся музыкой и ещё чем-то удивительно хорошим.
Мне не удалось дочитать "Соловья", в школе - не хватило времени, а когда я пришёл домой, мать, стоявшая у шестка со сковородником в руках, поджаривая яичницу, спросила меня странным, погашенным голосом:
– Ты взял рубль?
– Взял; вот - книги...
Сковородником она меня и побила весьма усердно, а книги Андерсена отняла и навсегда спрятала куда-то, что было горше побоев.
Несколько дней я не ходил в школу, а за это время вотчим, должно быть, рассказал о подвиге моём сослуживцам, те - своим детям, один из них принёс эту историю в школу, и, когда я пришёл учиться, меня встретили новой кличкой - вор. Коротко и ясно, но - неправильно: ведь у не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это - мне не поверили, тогда я ушёл домой и сказал матери, что в школу не пойду больше.
Сидя у окна, снова беременная, серая, с безумными, замученными глазами, она кормила брата Сашу и смотрела на меня, открыв рот, как рыба.
– Ты - врёшь,- тихо сказала она.- Никто не может знать, что ты взял рубль.
– Поди спроси.
– Ты сам проболтался. Ну, скажи - сам? Смотри, я сама узнаю завтра, кто принёс это в школу!
Я назвал ученика. Лицо её жалобно сморщилось и начало таять слезами.
Я ушёл в кухню, лёг на свою постель, устроенную за печью на ящиках, лежал и слушал, как в комнате тихонько воет мать.
– Боже мой, боже мой...
Терпения не стало лежать в противном запахе нагретых, сальных тряпок, я встал, пошёл на двор, но мать крикнула:
– Куда ты? Куда? Иди ко мне!..
Потом мы сидели на полу, Саша лежал в коленях матери, хватал пуговицы её платья, кланялся и говорил:
– Бувуга,- что означало: пуговка.
Я сидел, прижавшись к боку матери, она говорила, обняв меня:
– Мы - бедные, у нас каждая копейка, каждая копейка...
И всё не договаривала чего-то, тиская меня горячей рукою.
– Экая дрянь... дрянь!
– вдруг сказала она слова, которые я уже слышал от неё однажды.
Саша повторил:
– Дянь!
Странный это был мальчик: неуклюжий, большеголовый, он смотрел на всё вокруг прекрасными синими глазами, с тихой улыбкой и словно ожидая чего-то. Говорить он начал необычно рано, никогда не плакал, живя в непрерывном состоянии тихого веселья. Был слаб, едва ползал и очень радовался, когда видел меня, просился на руки ко мне, любил мять уши мои маленькими мягкими пальцами, от которых почему-то пахло фиалкой. Он умер неожиданно, не хворая; ещё утром был тихо весел, как всегда, а вечером, во время благовеста ко всенощной, уже лежал на столе. Это случилось вскоре после рождения второго ребёнка, Николая.