Дева и цыган

Лоуренс Дэвид Герберт

Пока Иветта ехала на велосипеде, ей было не холодно, замерзли разве что руки. Крутой холм пришлось одолевать пешком, и лишь тогда, на безветрии, отогревались и руки. На холме было голо и чисто — точно иной мир. Иветта села на велосипед и медленно двинулась дальше. Как бы не заблудиться в лабиринте низких каменных оград-межей. Немного проехав по верной, как ей думалось, тропинке, она услыхала легкое постукивание с призвоном — похоже, били молоточком по железу.

Цыган сидел на земле, прислонившись к дышлу повозки, и чеканил медное блюдо.

Сидел он на солнце с непокрытой головой, в своей зеленой фуфайке. Трое детишек мирно копошились под навесом — ни лошади, пи фургона там не было. Старуха цыганка, с шалью на плечах, что-то варила на маленьком костре. Тишину нарушало лишь скорое звонкое постукивание молоточка по тусклому медному блюду.

Едва Иветта соскочила с велосипеда, цыган поднял глаза, перестал стучать, но навстречу не поднялся. На лице мелькнула едва приметная довольная улыбка. Старуха обернулась и с любопытством уставилась на Иветту из-под седых косм. Цыган что-то коротко, тихо сказал, и она снова повернулась к костру. Сам же он взглянул на Иветту.

— Как дела у вас и ваших родных? — вежливо спросила она.

— Спасибо, хорошо! Присаживайтесь. — Он повернулся и достал из-под повозки табурет.

Иветта прислонила велосипед к каменной стене, а цыган тем временем вновь принялся за работу. Рука у него была проворная и легкая — тук-тук, ровно дятел стучит.

Иветта подошла к костру, вытянула озябшие руки.

— Обед готовите? — по-детски непосредственно спросила она у старухи. Длинными, нежными, покрытыми гусиной кожей руками она едва не касалась красных угольев.

— Да, обед, — ответила цыганка. — Его да малых покормить надо. — И длинной вилкой указала на троих черноглазых ребятишек; те неотрывно смотрели на Иветту, черные нестриженые волосы падали им па глаза. Однако детишки были чистые. Чего не скажешь о старухе. Зато само «подворье» в карьере содержалось в идеальной чистоте.

Иветта присела у костра, стараясь согреть руки. Цыган с небольшими перерывами все колотил молоточком. Старая карга скрылась за дверью третьего, самого ветхого фургона. Детишки, словно зверята, играли молча и сосредоточенно.

Иветта поднялась от костра и повернулась к цыгану:

— Это ваши дети?

Он взглянул ей прямо в глаза.

— Мои.

— А где ваша жена?

— Уехала торговать. Взяла корзину и уехала. Все уехали. Один я торговать не езжу. Делать всякую утварь делаю, а торговать не езжу! Так, разве что иногда. Очень редко.

— Вы делаете из меди и бронзы?

Цыган кивнул и подвинул к ней табурет. Иветта села.

— Вы сказали, что бываете дома по пятницам, ехала мимо и решила заглянуть к вам. Сегодня такая чудная погода.

— Да, денек чудный! — Он взглянул на ее щеки — от холода они побелели, — на нежный завиток над покрасневшим ухом, потом перевел взгляд на длинные, все еще в гусиной коже руки, сложенные на коленях.

— Замерзли небось на велосипеде?

— Только руки! — Волнуясь, она сцепила пальцы.

— Что

же перчатки не надели?

— Надевала, да мало толку.

— Не греют?

— Нет.

Из фургона выбралась старуха, неуклюже сползла по ступенькам, в руках она несла обливные глиняные миски.

— Обед готов? — негромко спросил цыган.

Старуха что-то пробормотала и принялась расставлять миски подле костра. Над огнем висели два чугунка, а на железной треноге что-то шипело в маленькой сковородке. Горячий воздух, мешаясь с паром, дрожал на солнце.

Цыган отложил инструменты и блюдо и поднялся с земли.

— Вы перекусите с нами? — спросил он, не глядя на Иветту.

— Я захватила еду из дома, — ответила та.

— Может, отведаете жаркого? — снова спросил он и что-то тихо сказал старухе, она так же тихо ответила и сняла один из чугунков.

— Фасоль с бараниной.

— Большое спасибо! — Иветта думала было отказаться, но вдруг решилась: — Разве что чуточку.

Она пошла к велосипеду за узелком с едой, а цыган поднялся к себе в фургон. Через минуту он появился, вытирая руки полотенцем.

— Если хотите, зайдите, помойте руки, — предложил он.

— Не стоит, пожалуй, — замялась Иветта, — они чистые.

Он выплеснул из тазика воду, взял большой медный кувшин с кружкой и пошел к роднику, что сбегал в ложбинку, — там набралось целое озерцо.

Вернувшись, он поставил кувшин с кружкой подле костра, принес колоду, уселся. Детишки расселись прямо на земле, теснясь поближе к огню, и стали есть — кто ложкой, а кто и прямо руками. Цыган ел сосредоточенно, молча. Старуха заварила кофе в черном горшке на треноге и заковыляла в фургон — за кружками. У костра никто не проронил ни слова. Иветта сидела на табурете, сняв шляпу, рассыпавшиеся волосы блестели на солнце.

— Сколько у вас детей? — вдруг спросила она.

— Пятеро, кажись, — медленно проговорил он и вновь посмотрел ей прямо в глаза.

И снова сердце у Иветты затрепетало, птицей полетело куда-то вниз и замерло. Словно во сне взяла она кружку с кофе у него из рук. Лишь молчаливую фигуру, тенью застывшую на колоде, видела она. Ни слова не говоря, он прихлебывал из глиняной кружки. И вся сила вдруг покинула Иветту, ослабели руки-ноги, возобладал над нею цыган, околдовал своей призрачной тенью.

А он, остужая горячий кофе, нацелил мысленный взор свой на извечно и необъяснимо чарующий плод, на несказанную нежность, заключенную у нее в теле.

Но вот он поставил кружку у костра и обернулся к Иветте. Она склонилась над кружкой, осторожно пробуя горячий кофе. На лицо ей упали волосы. В чертах ее запечатлелись нежность и покой, какие дарит распустившийся, но еще дремотный в своей красе цветок. Словно нежданно выглянул подснежник, выпустил навстречу солнцу три белых лепестка и застыл в дремотной неге, наслаждаясь быстротечным счастьем. Так и Иветта: раскрылась, точно цвет, ее девичья душа, но до конца не пробудилась.