Дева Мария
Шрифт:
– Погоди, охолони! Успеешь, напьёшься. Вода от тебя не убежит.
Неподалеку от дерева, под которым Иоаким свалил поклажу с ослов, остановилось несколько галилеян, видно, две-три семьи. Пожилые стали развьючивать ослов, а молодые шумно направились к кустарникам. Они нарубили веток, сделали кущи (шалаш), развели костёр и до глубокой ночи шумели и веселились. Почти до рассвета мелькали их тени у костра, доносились радостные возгласы.
На третий день пути, когда показалась вдали гора Елеонская, забелели среди масличных деревьев дома Вифании, дорога заполнилась людьми, торопящимися на праздник Кущей. И все либо несли и везли на ослах зерно, муку, масло, вино, ладан, либо вели с собой животных в жертву Господу. Те, кто победней, шли налегке, несли в жертву Господу горлиц и голубей. Но все были веселы, с радостным возбуждением приближались
Иоаким ночевал в Вифании у давнего знакомого своего Ахаза, который всегда покупал у него овец. Рано утром вместе с ним направился в Иерусалим, чтоб одним из первых прийти в храм, принести жертву. Ахаз взял с собой годовалого овна.
Спускались с горы Елеонской к раскинувшемуся внизу Иерусалиму среди возбуждённого предстоящим празднеством народа, среди шума, шуток, радостных возгласов. Ахаз пытался разговорить Иоакима, но тот отвечал односложно, неохотно. О покупке овец они ещё вечером договорились, тогда же рассказал Иоаким Ахазу об Анне, о стадах своих, которые приумножились весной, о пастухах. И теперь все мысли Иоакима были о первосвященнике Рувиме, об угрозе его. Прежний первосвященник, умерший в прошлом году, был сердоболен, добр, не напоминал Иоакиму о его бесчадии. А Рувим горяч, строг, жестокосерден. Забыл ли он о своих словах? Неужто опять при всех вспомнит о его бездетности? Неужто опять будет корить, ругать за неведомые грехи? На душе у Иоакима от таких мыслей было тревожно. Весь долгий путь тревога не оставляла его. И в Иерихонской пустыне, и на берегу Иордана, и в скалистом ущелье, и здесь пред лицом Иерусалима на горе Елеонской, когда уже виден храм, тревога жгла душу. Иоакиму казалось, что все, кого он встречал по пути, с насмешкой думали о нём, спрашивали себя, зачем он, Иоаким, идёт в храм, ведь жертву его первосвященник не примет. Думал так и тогда, когда его радостно приветствовали знакомые, расспрашивали об Анне, о приплоде в стадах. Ему казалось, что расспрашивают об Анне, о приплоде с умыслом, с намёком, с тайной усмешкой, мол, стада плодятся, а жена бесплодна.
– Иоаким! – вдруг услышал он возглас и поднял голову, обернулся. Оглянулся и Ахаз. Их догонял Анамеил, бедный, но насмешливый назареянин, который всегда подшучивал над Иоакимом. В руках у него была клетка с голубем. – А ты зачем здесь? Зачем проделал такой тяжкий для твоих лет путь? – громко и удивлённо спросил Анамеил.
Иоаким молча отвернулся от него и пошёл дальше. Прохожие стали оглядываться на них, прислушиваться. Заметив внимание народа к его словам, Анамеил продолжил насмешливо:
– Стареешь ты, Иоаким, на глазах стареешь. Память совсем ослабла. Зачем ты козу ведёшь? Отдай мне и возвращайся назад. Разве ты забыл, что Рувим говорил тебе на Пасху? Не примет…
– Закрой дверцу у клетки! – резко перебил Анамеила Ахаз. – Голубь улетит!
Анамеил поднял клетку с голубем к своему лицу, взглянул на дверцу.
– Закрыто.
– Не туда смотришь! – засмеялся один из прохожих, молодой человек с короткой чёрной бородой, идущий рядом со своим ослом. Смех его подхватили другие.
Анамеил опустил глаза на свою одежду и запахнул её.
– На праздник идёшь, – строго сказал ему Ахаз. – Хотя бы дыру зашил!
Анамеил отстал.
– Ты этим шутникам отпор давай, – взглянул Ахаз на Иоакима. – Они это не любят. Видишь, отстал сразу.
– С ними только нагрешишь больше, – вздохнул Иоаким.
Они вошли в ворота Иерусалима и направились к храму, где пред дверями святилища было ещё немного народу с жертвенными животными. Ахаз и Иоаким оказались среди первых. Иоаким выпростал из тряпок аккуратно завёрнутый в них острозаточенный нож, глядя сосредоточенно, как первосвященник Рувим, седобородый, сильный, строгий, одной рукой держит сосуд перед разверстой ножом шеей агнца, из которой обильно льётся в него алая кровь, а другой рукой макает в сосуд ветвь иссопа и кропит кровью жертвенник и роги кадильного алтаря. Кровь заколотого агнца иссякла, и Рувим уверенным привычным жестом выплеснул кровь из сосуда к подножью жертвенника всесожжений, а приносящий жертву с удовлетворённым
– Это ты, Иоаким? – спросил он строго. – Разве я не говорил тебе, что жертва твоя не угодна Богу? Может, Анна твоя кормит грудью младенца, а я не знаю об этом? Почему ты молчишь? Почему не радуешь меня?
Иоаким стоял, опустив голову, перед первосвященником в зловещей тишине. Слова Рувима топором секли по его седому затылку.
– Для чего твои дары Господу, если ты не принёс чад Израилю? – громыхал голос Рувима. – Не нужна твоя жертва Господу! Уходи! – указал рукой первосвященник на выход из храма.
– Иди, иди, не задерживай, – раздался возглас из толпы позади Иоакима.
Он понуро, побито повёл свою козу к воротам. Стыд, позор жгли сердце Иоакима.
– Иоаким, подожди меня, – услышал он позади голос Ахаза, но не оглянулся, не приостановился, вышел из храма, не глядя на людей.
Куда идти? Что делать? Куда спрятаться от позора? Что сделал бы на его месте предок Давид? Нет, ни Давид, ни Соломон не могли оказаться на его месте. Авраам? Да, Авраам почти до ста лет не имел детей. Сарра, жена его, до девяноста лет была бесплодна. До девяноста! А Анне всего пятьдесят. Разве вышли её сроки? За что, почему наказывает их Господь? Где и в чём они нагрешили? Го»споди, услышь меня, подскажи, что делать мне? Намекни, дай знамение, направь на путь истинный! Укажи, в чём мои прегрешения! Помилуй меня, прости за грехи невольные!» С такими мыслями брёл Иоаким с козой мимо стены храма. До него доносился возбуждённый шум народа, блеяние овец, женские вскрики, смех. «Для всех великий праздник, а для меня день слёз, день скорби… Господи, за что мне это!» Возле небольшого узкого входа он приостановился, подумал, вошёл во двор и направился к низкому зданию с плоской крышей, где хранились родословные таблицы двенадцати колен Израилевых. Он решил узнать, что делали люди, когда оказывались в его положении.
Полдня провёл Иоаким в прохладной комнате, изучая таблицы. Все, все благочестивые люди имели потомство, даже столетний Авраам родил сына, и только он, один он, Иоаким, был бездетен. Скорбь, тягучая скорбь обволокла сердце и сдавливала его всё сильней и сильней. «Не вернусь в Назарет… Раз отвержен я Господом, значит, незачем мне видеть людей, незачем выслушивать их насмешки. Уйду в пустыню. Буду поститься, молиться Господу. Там и закончу дни свои!»
Козу он оставил хранителям родословных таблиц и побрёл в Вифанию, к Ахазу. Хозяин ещё не вернулся из Иерусалима. Иоаким не стал ждать его, навьючил свою поклажу на ослов и направился в пустыню, туда, где паслись его стада.
3
Через три дня, поздним вечером Иоаким остановился на склоне горы. У источника, куда он направлялся и где хотел сделать кущи, горел костёр, виднелись возле него три тёмных тени. Это были пастухи его стада, которое смутно угадывалось за костром. Оттуда изредка доносилось спокойное блеяние овец.
Иоаким развьючил ослов, сложил под выбеленным лунным светом морщинистым стволом дуба не принятые Рувимом дары Господу: ладан, соль, зерно в мешках из овечьих шкур, вино в козьих мехах, и долго молился под шелест цикад, просил Господа помиловать душу его за грехи невольные. Потом расстелил на земле мягкую шкуру ягнёнка, выделанную Деворой, подложил под голову мех с вином, медленно, устало прилёг на спину. И снова всплыли в голове тяжкие вопросы: почему именно его наказал Господь бесчадием.
Совсем низко над землёй мигали крупные звёзды. Иоакиму показалось, что некоторые из них застряли в листьях дуба, застывших, светлых от мерцающего сияния. Мелкие звёзды тонули, растворялись в туманном лунном свете, лишь изредка на миг остро выглядывали из бледной пелены и снова укрывались в ней. Камешек под шкурой остро впивался Иоакиму в спину. Он приподнялся, выковырнул из земли под шкурой камешек и отбросил его в сторону. Услышал на миг доносившееся из селения в долине глухое мычание коровы, горькие стоны осла, оживлённый голос старшего пастуха Сафара у костра, тонкий юный смех пастушонка и слитный, привычный стрекот цикад.