Дэви
Шрифт:
Я вернулся в свою пещерку, и день прошел мимо меня. Правильно или нет, к добру или ко злу, но золотой горн был теперь моим.
Я помню получасовую горячку от осознания того, что я, я сам, рыжеволосый Дэви, жив. Мне пришлось скинуть одежду, щипать, шлепать и рассматривать каждую часть своих ста пятнадцати фунтов чувствительного мяса. Я пошлепал ладонью по нагретой солнцем скале, наслаждаясь простым сознанием того, что я могу это сделать. Я покатался по траве, я сбегал в лес, испытать чувство любви к древесному стволу и немного поплакать. Я покидал камни и посмеялся, слыша, как они шелестят далеко в листьях…
Я не поеду в Леваннон на норовистом чалом жеребце,
Я осмелился в тот день кое-что выучить. Смирение пришло позже: играя сейчас, я знаю, что могу лишь дотронуться до краешка искусства Былых Времен, рядом с которым лучшая музыка наших дней — просто воробьиное чириканье. Но в тот день, прежде чем до крови стереть губы, я на своих ошибках выучился, как подобрать мелодию, которую слышал еще ребенком. Думаю, «Воздух Лондондерри» был первой музыкой, которую я познал — ее напевала моя дорогая толстая сестра Карнейшн. Любопытство заставляло меня преодолеть обычную усталость. Я обнаружил существование нот; мой слух сказал мне, что я играю их верно.
Благодаря огромному словарю, я знаю, что мой горн в Былые Времена был известен под названием «валторна». Систему клапанов можно держать в исправном состоянии: современные ремесленники способны на это — его немного починили в Олд-Сити. Сам же горн мы никогда не сможем скопировать. Я играю на нем вот уже почти четырнадцать лет, задумываясь порой, счел бы меня трубач Былых Времен обещающим новичком или нет.
Когда в тот день я закончил свои лесные занятия, день уже почти прошел. Я запоздало подкрепился остатками бекона и краюхой овсяного хлеба. Затем выкопал в земле яму, довольно далеко от моей пещеры, и зарыл котомку с горном, завернутым в серый мох. Только моя память была мне ориентиром, ибо я знал, что вернусь очень скоро. Я уйду из города — это, я знал, было так же предопределено, как и восход солнца. Но на ту ночь я должен был вернуться в Скоар.
Еще я тогда отрезал кусок лески, чтобы повесить на нее амулет, но обнаружил, что она противно режет шею, и снова положил его в котомку, вместе с горном. И тут же забыл о нем!.. Позже, даже ради спасения своей жизни, я не смог вспомнить, положил ли амулет в котомку или оставил на шее, хотя леска безжалостно терла кожу… Если вы существуете, ваша память, возможно, поступала с вами подобным образом. Если не существуете, почему бы вам не дать мне право на такую оплошность?
После того, как я зарыл горн, все стало выглядеть проще. Я не мечтал и не строил воздушных замков: Я просто снова хотел Эмию.
Я опять спрятался в кустах рядом с частоколом, и, услышав, что стражники меняются — они сегодня почему-то припозднились, — подполз поближе к изгороди и стал ждать. И, должно быть, оказался более утомленным, чем мне казалось, ибо по-дурацки заснул.
Я никогда раньше не спал в столь опасном месте, не решался на подобную выходку и позже. Но в тот день заснул…
Когда я пришел в себя, стояла ночь, а на востоке бледным золотом сияла луна. Теперь мне никак было не догадаться, где находится стражник — до тех пор, пока не услышу его шаги. Пришлось опять ждать, и ожидание было ужасным. По улице за частоколом прошла свинья, выпуская из кишечника многочисленные замечания о низком качестве городских отходов. Никто не запустил в нее камнем, как почти наверняка бы поступил стражник, чтобы развеять скуку. И тогда, совсем уже измученный ожиданием, я решил рискнуть. И полез через частокол.
Стражник позволил мне перебраться через стену. Оказавшись в городе, я тут же услышал за спиной быстрые шаги. Через мгновение сильный удар по голове уложил меня носом в землю. Когда я перевернулся на спину, в живот мне уперся дорогой башмак из сыромятной кожи.
— Откуда ты, крепостной?
Моя
— Я работаю в «Быке и Железе». Я заблудился.
— Складно болтаешь. Тебя никогда не учили говорить «сэр»? В свете уличного фонаря я видел худое лицо, на котором застыло угрюмое выражение, означающее, что человек не обращает внимания на ваши слова, ибо его ум давно уже все решил. Стражник дотронулся до своей дубинки; его башмак по-прежнему делал мне больно.
— Хорошо, давай-ка сюда твое удостоверение.
Все, кто ночью входил в Скоар или выходил из него, должны были иметь удостоверение с печатью Городского Совета, кроме солдат гарнизона в форме, священников и представителей высшей знати с кастовыми татуировками на плечах. Разумеется, свободные и низшая знать — Мистеры вроде Старины Джона и ему подобных — не шлялись по дорогам после наступления темноты, разве лишь большими вооруженными группами, с факелами и погремушками, чтобы отпугивать волков и тигров, но таких групп (они называются караванами) было вполне достаточно, чтобы Городской Совет мог ставить печати в свое удовольствие. Однако весной, после того, как погода устанавливалась и ночи становились звездными, а хищные звери не подходили к людским поселениям, поскольку вокруг было полным-полно еды, парни со своими кралями часто уходили спать за стену. Это называлось «кинуть палку с перепугу». Я никогда не слышал, чтобы кого-нибудь из них убили или съели, и возможно, подобная обстановка доставляла особое удовольствие девицам — если те, валяясь под парнями, вообще способны хоть что-то ощущать, кроме этой самой «палки». И почти официально считалось, что стражники должны смотреть на подобные игры сквозь пальцы, поскольку, как я уже писал ранее, даже Церковь поощряет размножение, особенно в рабочем классе. По утрам в июне трава прямо за частоколом обычно бывала примята, будто на поле битвы. Впрочем, полем битвы, в некотором роде, эти места и являлись.
— У меня нет удостоверения, сэр. Вы же знаете, как это бывает.
— Не морочь мне голову. Ты же знаешь, что сейчас у всех должно быть удостоверение — ведь идет война
— Война?
Я так привык к толкам о возможной войне с Катскилом, что придал словам стражника не больше значения, чем комариному жужжанию.
— Вчера объявили. Об этом все знают.
— Но я не знаю, сэр. Я заблудился в лесу еще вчера.
— Да, складно болтаешь, — сказал он, и мы пришли к тому, с чего начали.
Если война была объявлена вчера, почему Эмия не сказала мне об этом? А возможно, она и говорила, да я был без памяти…
— Лады, что ты делаешь в своем… как ты назвал это чертово место?
— «Бык и Железов», сэр. Я — дворовый мальчик. Спросите у хозяина, Мистера Джона Робсона. Он — Мистер, да еще и член Городского Совета.
Ничего удивительного, что мои слова его не впечатлили. За Мистера дают полникеля в базарный день. Даже у Эсквайров нет татуировки на плече, а Эсквайр был тем максимум, до которого когда-либо мог дожить старина Джон…
Нога стражника перекатила меня из стороны в сторону, и бок мне прострелило болью.
— Я слыхал, что в Катскиле куча рыжих мерзавцев вроде тебя. Без удостоверения. Перелез через частокол тайком. И несешь какую-то муру о Мистере… Вот еще не хватало, чтобы такой сукин сын учил меня манерам, сопляк, которого ветром сдует. Даже если ты не врешь, тебя стоит взять к ногтю. Отведу-ка я тебя к капитану. Вот там и посмотрим, как тебе поможет твой драгоценный Мистер Как-Его-Там.
Я обозвал его голожопым сыном шлюхи, и теперь, оглядываясь назад, полагаю, что это были как раз те слова, произносить которые ни в коем случае не следовало.