Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
– Ты смотри! – злился Сергей, тыча пальцем в сторону казарм. – Стоят себе и в ус не дуют! Небось распорядок выдерживают – физзарядка, завтрак, политзанятия – все чин чинарем! А в городе погромы!
И он матерился, чего прежде никогда себе не позволял.
Сел писать письмо в ЦК Азербайджана – и копию в Москву, в ЦК КПСС. Писал с лихорадочной быстротой, читал вслух какие-то фразы, они казались недостаточно сильными, он комкал исписанные листы и снова, морща лоб чуть не до лысой макушки, искал убедительные формулировки.
«Я, как коммунист с почти полувековым партийным стажем, не могу спокойно смотреть,
– Схватили бы два-три десятка погромщиков, расстреляли их на площади, чтоб все видели, – сразу угомонились бы… – Он метался по квартире, бегал в кухню смотреть, не выходят ли из Сальянских казарм танки. – Не понимаю! – кричал Сергей, всплескивая руками. – Не понимаю, почему ЦК бездействует! Почему не объявляют комендантский час, почему не вводят войска?!
Да уж. Мы так верили во всемогущество ЦК… Ведь достаточно бывало одного его слова, шевеления густой бровью, чтобы любым нежелательным явлениям положить конец. Ведь такая всегда была твердая, как скала, хорошо вооруженная, непоколебимая власть. Где же она? Куда подевалась?!
В нашем доме разграбили две армянские квартиры, оставленные бежавшими владельцами. Бежали они на морвокзал – там, как говорили, под охраной военных скопилось множество бакинских армян, и их на паромах переправляли в Красноводск. А в эти две квартиры вселились две азербайджанские семьи, и было неясно, самовольное ли это вселение еразов, или – что тоже вероятно – им с поразительной оперативностью выдали в райжилотделе ордера.
Позвонила Нина:
– Мама, у вас есть хлеб? Мы второй день сидим без хлеба, в магазинах нет завоза, а если привозят, сразу расхватывают.
– У нас полбуханки черного. Папа выходил письма отправить – говорит, что хлебный возле нас закрыт.
– Какие письма? Впрочем, все равно…
– У меня есть мука, можно печь оладьи, лепешки. Пусть Павлик приедет, я дам. Как Олежка себя чувствует?
– Павлик сегодня не сможет. Уезжает его друг, Алеша Диланян. Павлик пойдет на морвокзал проводить. Что делается! С ума сойти! Между прочим, Галустяны тоже сегодня уезжают…
И тут мне, как выразился Сергей, ударила моча в голову. Я заявила, что хочу проводить Галустянов. Сергей, конечно, взвился. Обозвал меня сумасбродкой, для которой сиюминутное желание важнее самого важного.
– А что самое важное? – возразила я. – Я с детства знаю этих людей. Они еле спаслись, их дом разгромлен, они бегут незнамо куда. Разве не естественно желание проводить этих несчастных? Сказать им на прощанье доброе слово?
– Да я же не об этом! – ярился Сережа. – В городе погромы! Безвластие! Убийства! Дома надо сидеть, а не…
– Вот и сиди дома, а я поеду на морвокзал!
Конечно, он не отпустил меня одну. Мы долго ждали троллейбуса, долго ехали – я уже боялась, что опоздаем к отплытию парома. Моросил холодный дождь, когда мы наконец добрались до морвокзала. У причала паромной переправы скопилось множество автобусов, набитых людьми.
– Мы – проводить друзей, – сказал Сергей.
Нас пристально оглядели и пропустили.
Над этим печальным скопищем, над гулом голосов и причитаний, над детским плачем низко нависло безнадежно серое небо. В нем плыли, медленно растворяясь, заводские дымы близкого Черного города. Моросящим дождем оплакивал Баку бегство своих жителей.
В шестидесятые, что ли, годы, когда открыли паромную переправу, мы, помню, шли по бульвару к морвокзалу, чтобы полюбоваться паромами – новенькими теплоходами, белыми красавцами, перевозившими на восточный берег и обратно железнодорожные составы. Сейчас стоял у причала один из них, «Советская Грузия», потемневший от дождя, а может, от возраста и усталости. Паромы, до предела набитые тысячами беженцев-армян, в эти дни гоняли без передышки в Красноводск. У трапа «Грузии», кроме вахтенных матросов, стояли солдаты. На судне монотонно гудели вентиляторы.
Мы долго ходили по причалу, пробираясь между группками беженцев, заглядывая под зонтики и накидки. Вдруг я услышала хриплое, громыхающее:
– Пятьдесят лет бурил! У меня в бригаде работали кому хочешь! Армяне работали, азербайджанцы работали, русские…
Я пошла на голос. Вот они, Галустяны, сидят за какими-то тюками. Анаит Степановна, в рыжей меховой шапке и черном пальто из синтетики, подняла опухшее от слез рыхлое лицо.
– Вай, Юля-джан! – Она грузно поднялась с чемодана и чмокнула меня влажными губами. – Здрасьте, Сергей-джан!
А Галустян, прервав разговор с соседом, уставил на нас свои окуляры. Он, одетый в мятое темно-зеленое пальто и шляпу с неровными, загнутыми кверху краями, сидел, ссутулясь, на большом узле. С горечью я подумала, что никогда больше старый Галустян не сядет в своей галерее за нарды, не крикнет, кинув зары: «Шеши-чахар! Столько мне надо!»
– Проводить, да, пришли? – понеслась Анаит Степановна. – Дай Бог вам здоровья! Хорошие соседи! – Она повысила голос, обращаясь, как видно, к окружающим: – Хорошие соседи! Они нас спасли!
– Да будет вам, Анаит Степановна, – сказала я. – Куда вы решили ехать из Красноводска? К брату в Ереван?
– Я хотела к брату. Хотела лететь на самолет! Гамид говорил, билеты самолет нет! Все армяне едут, разве всех самолет хватит?
– В Ереван самолет совсем не летает, – вставил веское слово Галустян. – Раньше поезд ездил, самолет летал. Теперь советская власть кончился. Я при Багирове бурил, при Ахундове бурил, при Гейдар Алиеве бурил. У них всех столько волосы нет, сколько скважин я бурил. – Он грозно усилил и без того далеко слышный голос: – Галустян вся жизнь работал! Суша и море бурил! Много нефти Азербайджану давал! Теперь эти ишаки Галустян убивать хочут. У них такой спасибо! Тьфу! – Он ловко плюнул в узкое пространство между супругой и мной. – Ты старый человек, – воззрился он вдруг на Сергея. – Ты воевал за советская власть. Скажи, зачем такая власть, если одна национальность хочет убивать другой, а власть сидит свой кабинет и кушает персик? Раньше ругали царская власть – погромы позволял. Теперь советская власть…