Девки
Шрифт:
Сердце ее сжалось до боли от буйно нахлынувших чувств. Пережитое встало в памяти как живое.
— Давай, отец, — возбужденно крикнула она, возчику, — давай сюда, правее. А багаж здесь рассортируем. Там не взъедешь.
Под грузом узлов она поднялась уличкой к избе, никого не встретив, и, толкнув дверцу сеней, вошла внутрь. Окна в избе были выбиты, на полу валялись накиданные с улицы черепки, кости, палки. Она выбросила все это, отмела сор в овраг и села на пороге, ожидая пробуждения деревни.
Она сидела уже больше часа, а село
«Изрядно выгорело в тот раз, — пришло ей на память, — но мужик, как видно, живуч, обстроился заново».
И в самом деле, середина села обновилась очень заметно. В тех местах, где новых изб после пожара не оставили, виднелись ямы, — они буйно заросли по краям крапивой и лебедой. Луг посередине села был свеж и ярок, стоял разгар лета. Из окна Бадьиной избы глядела на Паруньку Марьина мать. Она глядела очень пристально и, когда Парунька улыбнулась ей и поклонилась, громко вскрикнула:
— Милые ты мои, Паруня! Невидаль экая!.. Ни дать, ни взять — барыня.
Она засуетилась, выбежала к завалинке.
— Думали и не заявишься, — приговаривала она. — Все глазыньки проглядели, все гадали... Господи сусе, пять годков, почитай, не была в родных местах, а может, и побольше. Совсем приехала или, к примеру, не на все время? Ты, поди, совсем городская стала, привыкла к пуховым перинам, к театрам, к музыкам.
— На постоянную работу приехала.
— Батюшки! После городских харчей тебе у нас не понравится. Ведь у нас здесь и не поймешь, что делается. Пуще и пуще мутится народ. Пойду поставлю самовар.
Весть о приезде Паруньки быстро облетела все село. Собирались бабы, разглядывали ее, говорили:
— При ее уме быть ей в волисполкоме.
— Как живете? — спрашивала она.
— Ничего, — отвечали ей. — Суета, хлопоты, смута.
— Ты переменился, постарел, — говорила она мужику.
— Царь небесный! Наше время катючее. Через год поглядишь на это место, не узнаешь.
Народу прибывало все больше и больше. Так что Парунька была в кругу толпы. Приходили старухи:
— Парунька, ты — непутевая. В шляпке? Ах, безрассудство.
— Как живете, бабка?
— Кулачат богачей в округе... Все врозь... Антихриста не слышно в городе?
— Нет.
— А у нас кой-где видали. То в образе прохожего, то в образе змеи. На покосе змею перерезали, и она на виду у всех срослась.
Подошел старик Емельян, приложил ладонь к глазам обрадовался: поклонился низко и остановился.
— Ну что, в новую жизнь вступил, дед?
— Рада бы курица не идти, да за крыло ведут, — ответил он тихо, умильно.
— Чем же ты недоволен?
— Замучил душевный глад. Скажи-ка, красавица, разреши недоуменный мой промысел. Есть, говорят, страны и места сокровенные, в которых соблюдается старая вера в чистоте.
— Не слыхала, дедушка, такой
— Есть такие страны, только в городе не велят об них объявлять. От добрых людей я слышал. Кабы не стар был, взял бы котомку да посошок, да благословение на подвиг странствия. Поглядел бы: везде ли такое беспокойство в народе, как у нас. Всех поделили по сортам: богачи, подкулачники, середняки, беднота... Рассортировали... Хорошо, как попадешь на надежную полку...
— А тебе что, дедушка, бояться за кулаков?
— Барана стригут — овца дрожит, красавица.
Вокруг засмеялись. Старик этот, кроме развалившейся хаты да старого армяка, никакого имущества не имел.
— А черную книгу не читала? — спросил он.
— Нет, дедушка.
— Есть на свете черная книга. Кто ее прочитает, тому все тайны открыты. Но навеки он демонской силе продан. В селе Звереве череп нашли... В школе учительша показывала ребятам... Ту учительшу сожгли.
Прибежали подруги, зашумели:
— Отойди ты, старик, со своей черной книгой. Маркса да Ленина надо читать.
Стали обнимать Паруньку. Все разглядывали: прическу, шляпку, платье, обувь. Щипали, вскрикивали, смеялись, дивились.
— Разговариваешь-то по-ученому?! Как ты похорошела. Отъелась на городских харчах?
— Все еще не вышла замуж? Небось хахаль есть. В городе мужиков много...
— Все еще не вышла, — отвечала она смеясь, — но от замужества не отказываюсь.
— Теперь тебя любой замуж возьмет. Знатная невеста. У нас здесь любят на знатных жениться. А ты у руля.
— Вишь, какая краля, что пава. И румяна, как маков цвет, и бела, как мытая репина. С ума сойдут парни.
— А ты, Зоя, не вышла замуж?
— Замуж легко попасть, да как бы замужем не пропасть, — отвечала та бойко.
— Пройдешь горнило культурной революции, тогда будешь разбираться, — сказал Антошка, секретарь сельсовета. — Идет расслоение.
— Не всех в одну кучу?
— Мед и деготь в одну кадку кто сливает.
— Установку знаешь.
— Политграмоту учим... который год.
— Значит, расшевелился народ. Бурлят.
— Хорошо море с берега, — сказал сердитый мужик.
— Замочиться боишься, так и рыбы не видать, — ответила женщина.
— Зачем мне крыть чужую крышу, — ответил тот, — когда своя течет.
Вскоре Парунька пила чай у Бадьиных и разговаривала с Марьиной матерью.
Та говорила:
— Засели, как петухи друг на дружку нацелились: настоящая война. Вавила Пудов со своей артелью, Карп, Канаш на те же сенокосные угодья глаза пялят. Не дают нашим косить: дескать, сами артельщики. Со вчерашних пор и ночевать мои косцы не заявлялись, выжидают конца всей этой канители. Колхозники мы теперь. Отцово дело старое, покумекал он, покумекал — дочь артельная, отец с матерью индивиды. Ну и записался вслед за нею. Теперь вот там, ровно в засаде. Сама увидишь ихние дела. Слыхала ли про Анныча-то?