Девки

Кочин Николай Иванович

Подкосились у тебя белы ноженьки, Опустились у тебя белы рученьки... Не завидовала ты на людское богатство, Не добивалась ты высоких хоромов... Возлюбила ты правду людскую. Устерегли тебя за это супостаты лихие...

Впереди телеги шагал рядом с милиционером сам Егор Канашев в легком распахнутом кафтане. Из-под кафтана выбивалась кумачовая рубаха. Лицо его

выражало прискорбие и надменность. Мальчишки сквозь толпу взрослых пробирались к нему, забегали вперед, заглядывали ему в лицо.

Подвода подъехала к дому Лютовых. Толпа по обычаю ринулась к завалине. Марья, придерживая Паруньку за голову, крикнула:

— Девки, легче принимайте, вон какая стала, словечушка не вымолвит.

Она заметила тут, что народ скучился в двух местах — около телеги, на Паруньку глазея, и у завалины дома, где стоял Канашев.

— Достукался, допрыгался, ворон! — кричали ему.

Канашев проявлял намеренную сдержанность.

Рыдала Малафеиха:

— Батюшка! Терпи. Христос терпел и нам велел... Никто не знает путей господних, кого постигнет напасть.

— Зря никого не арестуют, — поперечили ей.

Девки на одеяле внесли Паруньку в избу. Народ хлынул туда, но Марья загородила ход в сени, и толпа целиком сгрудилась вокруг Канашева.

Вскоре явились мужики. Милиционер оттеснил баб от завалины.

Поспешно разорвав кольцо баб, подошел Карп. Он снял картуз, охнул, точно непосильное что приподнял, и заговорил:

— Егор, родной, кайся, время приспело, кайся на людях, касательно мельницы кайся — сфальшивил, мол, грехом старательность погонял. Народ поймет — кто же своему добру не радетель? А без грехов создатель один только. Суда мирского околицей не объедешь, ныне мир, хошь не хошь, а сила.

— Грехи наши во власти создателя, — сказал Канашев, — а мирскому суду не всегда правду разглядеть удается. Не покаюсь. Упаду, а не покаюсь.

— Гляди в оба. Лучше плохо усидеть на коне, чем красиво с него свалиться.

— Нишкни [212] , зяблик! Не уступлю ни на волос. Хоть на части меня режь.

— Оглядись, одумайсь, не порть глупым норовом дела... Народ порадеет!

— Все только славы мира хотят. Тесного пути не хотят, просторным шествовать желают... Если прав — воюй, а не хныч.

212

Нишкни — возглас в значении не кричи, молчи.

— Что ты?! Ополоумел, кум? — закричал Карп. — В мечту ударился. Идейность ученым к лицу. А тебе ладно ли так будет? Ой, кремень в тебе, а не сердце.

Канашев приклонился к земле. Голос его оставался все так же тверд, но звучал тише. Он говорил, точно размышлял, не замечая сидящих.

— Не понукай меня, Карп. Поглядишь, будто горе, а пораздумаешь — воля в том господня. Жил, старался, добра колокольню сооружал... А колокольня-то скачнулась, уподобилась башне вавилоновой. Бойся — не бойся, а смерть у порога. Узка дверь в могилу, но ее никто не минует.

Карп отошел.

Кто-то заметил:

— Он бык, Егор-то! Упрямец

сызмальства, его в семи ступах не утолчешь.

Паруньку уложили в передний угол на лавку. Она лежала на чапане, как кипень [213] , белая, переодетая в сухое.

Марья обтирала ее раны мокрым утиральником. Весь правый висок Паруньки был рассечен. В волосах запеклись сгустки крови. Висок оттого вспух, но проломов на нем не оказалось. Кожа на теле у Паруньки была исхлестана и подбита, на коленках обозначались синие и багровые подтеки.

213

Кипень — белая пена от кипения.

Марья укутала подругу в теплое стеганое одеяло и села около, ожидая, когда придет Парунька в чувство. Прошло не больше получаса. Парунька открыла глаза и спросила:

— Он не приехал, видно? Ну, и не надо. Ладно. Так и лучше... Может, вовсе хорошо.

Она опять обеспамятела — так и не поняла Марья, про что подруга беспокоилась.

Вскоре она опять заговорила:

— Уберите мух, жужжат, жужжат...

Она попыталась высвободить руки и шевельнуть головой, но это плохо ей удалось. Марья угадала, что тревожил ее народ своим гулом. Она подошла к окну, отворила его и хотела крикнуть, чтобы люди оставили это место, — но море девичьих и бабьих голов в белых и в пестрых платочках замелькало в глазах, и она сразу забыла, про что подумала. Упершись в косяки руками, принялась Марья, смелея от собственного голоса, бросать в толпу слова:

— Девки, — говорила она, — вспомянет пусть каждая из вас, как над нами тешились, кому не лень, и водили нас за околицу силком, и надсмехались над нами, и рвали нам подолы по пьянке, и завлекали нас в обман обещаниями жениться.

Не у каждой понятие есть, куда ей кой-кто голову клонит. Не каждая новой жисти верит и судьбе своей надрубает корень. Не каждая... Но время новое — пришло нам исцеление от бед...

Непривычное волнение сдавило ей горло, слова последние едва вылетели изо рта у нее.

В это время вошел в избу Санька.

— Что тут за спектакли? — сказал он. — За доктором услали? Нет еще? Вот оно всегда так, без присмотру-то...

Слышались голоса в толпе:

— Артель Канашева это одна только афера — богатство свое советской вывеской прикрыть. Дружков завел в самом рике. Дружки эти у него взнузданы были и расплодили мерзость в округе, банды и всякую ералашь. Надо думать, утрата нашего Анныча и Федора как-нибудь связана в один узел с канашевским этим проклятым дельцем.

Санька отошел от окна, занавесил его, чтобы люди в избу не заглядывали, и сказал:

— Ну, дела, никто даже и не думал, что так могут враз обернуться. Ведь Бобонин с Ванькой недаром отсюда дали деру. Паша все еще не очнулась?

Тут он увидел, что Парунька открыла глаза.

— Про что люди говорят? — спросила она. — Такой гам, такое беспокойство...

— Спи. История раскрутилась. Канашева сцапали, а сынок да Бобонин — улепетнули. История, в общем, раскрутилась... Село вздохнет свободнее.