Девки
Шрифт:
— Пойдем к девкам.
За двором, в сугробе, очень высоком, под яблонью, девки, наскоро окутанные шалями и шубами, окружили Наташку. Говорила Дунька — девка опытная, прошедшая через все этапы девичьих бед.
— Не горюй, Наталюха, это со всякой может случиться. И я у многих бабок была и кой-что узнала. Бывает, что линь [52] помогает. Возьми линя, распластай его надвое, кости его вынь и того линя приложи к животу, все он из тебя и выгонит...
— Ай, Дуська, какая ты глупая. Где я его, этого линя, достану?
52
Линь — пресноводная рыба.
— Ворожба и заговоры в этом деле не помогают. У меня примеры есть.
Она стала рассказывать случаи из жизни знакомых вдов и девок, когда за ворожбу бабкам было заплачено дорого и все без толку.
— Говорят, зверевские девки чернила глотают, — сказала одна подруга.
— А я слышала — щелок пьют... Пей, Наташка, попробуй. Рвать тебя будет, а ты пей.
— А я слышала, помогает, ежели в вине куриный помет растворить.
Подруги привели примеры: пили щелок и чернила, это не спасло. Начали упрекать Дуську, которая хвалилась познаниями в покрытиях тайного греха, а помочь Наташке не могла.
Наташка, уткнув подбородок в рукав, стояла в тесном кругу.
Ежились от холода, топали ногами, галдели, затем все разом смолкли.
— Может, к доктору? — сказал кто-то.
— Доктор — живодер, — возразила Дунька. — Ходила Любаха, что получилось? Десять пудов отдала, а уж измучилась, не приведи господи. У них одна замашка — резать...
— Ну как же, девахи? — спросила Парунька. — Выручайте подругу из беды...
— Я знаю средство от всяких вередов, — сказала Улыба. — Кто хочет любой веред [53] избыть — воробьиное мясо помогает... Особенно воробьиное яйцо... Всякий веред как рукой снимает...
53
Веред — нарыв с нагноением, чирей.
— Тошно мне, — произнесла в ответ на это Наташка. — Где же зимой взять воробьиное яйцо?
Все замолчали.
— Ну тогда, Наташка, пробуй все подряд: чернила, щелок... воробья... Насори на дорогу проса, воробьи налетят, и бей их палкой...
По селу мутной волной разливался слух: в Парунькиной артели девки одна за другой «гуляют».
Богомольные мужики и бабы, проходя мимо девичьей квартиры, отворачивались в сторону. Устинью Квашенкину молва обозвала нехорошим словом. А тем девкам, которые были членами этой артели, дома, по утрам и ночью, когда возвращались они, родители напевали:
— Помни, дочка, что случится... голову оторвем и в овраг бросим.
Парни приходили в артель, кололи Наташку обидными намеками.
Бабы на колодце вздыхали, перешептывались громко, не торопясь, вешали ведра на коромысла и добродетельно заключали:
— Бог шельму метит.
Видели: шла Наташка по утрам, наклонив закутанную в шаль голову, торопилась к Усте, чтобы не чуять на себе пытливых глаз матери. Ела взятый с собой
Просыпаясь, чуяла боль и догадывалась: снадобье не помогает. Нутро рвало от лекарств, изо рта шел дух, истрескались десны. Однако по привычке Наташка вынимала из-под лавки пузырек, пила через силу.
Парунька говорила:
— Брось, глупости это. К доктору надо — вот что. Матери не созналась?
Наташка охала:
— Ох, убьет она меня! Свет стал не мил. Хлеб ведь понадобится, а где его взять? Сама знаешь. Ой-ой-ой-ой, пропала моя головушка!
Под глазами у ней темнели свинцовые дуги, красные пятна расселись на щеках и подбородке, издали выделяясь на восковом лице.
Перед зеркалом она дешевыми красными нитками, поплевав на них, водила по щекам, ровняя цвет лица; пудрой «Лебедь» из Парунькиной коробочки запыляла круги под глазами и уже потом надевала сарафан.
И все-таки ей казалось, что пополнела за сегодняшнюю ночь. На улице ей все чудилось — каждому хочется мельком бросить на нее взгляд.
Парунька говорила:
— Понапрасну томишься, точно преступница. Отбрей любого, кто тебя попрекать бедою станет.
Наташка качала головой:
— Эх, Паруха, сказать только это легко.
Дома она жаловалась матери:
— Нутро болит. Видно, капустой объелась.
Мать верила, вынимала крещенской воды и брызгала дочь под шепот молитвы.
Один раз, — дело было в посту на другой неделе, — девки говели. Наташка, опустив голову вниз, прошла с подругами в церковь. На паперти в спину ей старушечий голос злобно прошамкал:
— Поганая, а туда же ко господу!
Наташка не созналась на исповеди в своем грехе и теперь, идя домой, раздумывала хорошо поступила она или нет? Нужно было бы спросить подруг, говорят ли попу об этом?
Была оттепель. Слепило солнце, таяли сосульки; на концах из них, блестя, сочились капли. Капли падали со звоном с поветей, разъедая снег. Снег побурел, плотно укладываясь под пятой. В воздухе было липко. Бабы ходили распахнувшись, мальчишки выбегали без шапок, валились кучей на ледяную гору и катились вниз с визгом и руганью.
Очень часто выступали дали, леса и деревни, голые поля с серыми зигзагами дорог и одинокие мельницы.
Наташка вспомнила: зверевский парень, его звали Микешка, постоянно присылал ей поклоны; она не благоволила к нему, но теперь нужно было ответить: сельские парни ее такую не возьмут.
Наташка прошла в холодный чулан, сняла шубу. Мать сидела у чулана, тихо сморкалась в платок и безмолвно плакала.
Наташка сразу почуяла, что матери известно все. Ноги у нее задрожали, она, не докончив молитву, опустилась на кресты и тоже заревела.
В избе было полутемно, холодно и сыро; тряпки в окнах вместо стекол загораживали свет, уличной свежестью несло в прогнивший угол.
— Ой-ой-ой, головушку сняли с плеч, — визгливо протянула старуха, вздохнула и замолкла.
Наташке видна была ее склоненная голова, вся ее фигура в дубленой залатанной шубе... И Наташке хотелось, чтобы мать сердито била ее, дергала за косы, хлопала ладонью по спине — тогда было бы легче.