Девочка и мертвецы
Шрифт:
— Горе-то какое, — заплакала она, — какой он хороший был человек, заботился обо мне, — Катя обняла себя за плечи, подняла голову и закричала страшным голосом: — Это я виновата, я, только я одна! Дядя Ионыч всё о варежках мечтал, чтоб в ромбиках были, а я ему, тварь неблагодарная, так и не связала! Я виноватая и нет мне теперь прощения!
Марик сел рядом с ней, обнял, прижал Катину голову к своей груди.
— Кать, блин… ну чего ты? Ну не переживай ты так…
— Это я виновата,
— Да не окончательно твой Ионыч умер, — буркнул Марик. — В серого он превратился и убег в сторону пушкинской некромассы.
Катя схватила Марика за рукав:
— Маричек, родненький, правда? Правда же?
— Правда, — вздохнул мальчик. — Клянусь.
— Ох, облегченье-то какое! — Катя прижала ладони к груди. — Слава богу! Есть все-таки бог на этом свете, Маричек, есть!
— Наверно, — покорно согласился мальчишка. — Есть и издевается надо мной.
— Что?
— Ничего, Катенька. Ничего.
Он взял Катю на руки и понес ее, слабую, наружу. Оказавшись во дворе, Катя подняла голову и прошептала:
— Смотри, Маричек, соколики в небе летают, птички ясные. Так радугой и переливаются! Это дяди Феди соколики? Скажи, Маричек, и дядя Федя умер?
— Умер, — пробормотал хлопец. — К сожаленью.
— Вот и хорошо: не грущу я! — заявила Катя. — Потому что дядя Федя, как и мечтал, попал в священный Китеж-град; сбылась его мечта и не о чем тут горевать! — Она вдруг вскрикнула, зажала ладошкой глаз: — Ай!
— Что такое? — встревожился Марик.
— Птичка в глаз пометиком попала…
— Это твой дядя Федя в тебя помет метнул, — сказал Марик. — Он, может, блин, в глубине души и хороший человек; да только всё равно Ионычева шестерка.
— Маричек, как ты складно говоришь и слов не забываешь! — обрадовалась Катя. — Счастье-то какое!
Хлопец вздохнул:
— Святая ты девчонка, Катя. Вот только от твоей святости иногда тошно становится.
— Ну что ты такое говоришь, Маричек? Разве можно так говорить?
— Я уж не знаю, что можно, а что нельзя, Катя. Иногда мне кажется, что ничего нельзя, а иногда, что всё можно. Впрочем, это пыль все, труха: только ты меня на этом свете и держишь, Катя, только ради тебя живу в своем мертвом обличье. А больше мне жить и нет причин.
— Маричек, глянь: Мурка выбежала нас провожать! Чувствует, что опять в дальний путь направляемся!
Марик вздохнул:
— Не слушаешь меня совсем…
Кошка тронула влажную землю, отдернула лапку и мяукнула.
— Боится, за порог не выходит…
— Ой, несчастный ребенок, — засуетился вбежавший во двор Судорожный и поднес к Катиным губам ведро. — Отведай-ка
За Судорожным во двор вошел Рыбнев, ведя под уздцы сильно отощавшую после приготовления хаша Огневку.
— Вы кто такие, блин? — вылупился на них Марик.
— Молчи, мертвяк, — посоветовал Рыбнев, цепко оглядывая двор. — Живее будешь.
Марик положил девушку на скамейку, распрямился.
— Я не хочу причинять зла, — сказал он. — Но вы, блин, меня вынуждаете.
— Мне нужен Ионыч, — сказал Рыбнев, заглядывая в дверь. — Он тут?
Ответила Катя, давясь насильно всунутым в рот хашем:
— Ушел дядя Ионыч на поиски личного счастья к своим мертвым друзьям.
— В Пушкино, что ли?
— Да, дяденька.
— Он в серого оборотился?
— Да, — сказал Марик, сконфуженный холодным приказным тоном Рыбнева.
Рыбнев усмехнулся:
— Слыхал, Судорожный? Видать, и его на философию потянуло.
— Так уж люди устроены! — заявил Судорожный. — Всё смысл жизни и смерти ищут.
— Люди, м-да, — сказал Рыбнев, заходя в дом. Быстро обыскал, нашел следы драки, пятна крови и брошенное ружье; обнаружил искаженные следы на подоконнике и дальше — в грязи. На подоконнике также наткнулся на странный металлический объект, похожий на миску с лампочками: зеленой, желтой и красной. Горела желтая. Рыбнев сунул объект за пазуху — на всякий случай. Порыскал еще немного, но ничего интересного не обнаружил. Наконец, решил для себя, что девчонка не врет и вернулся во двор. Судорожный хлопотал рядом с Катей, периодически всовывая ей в рот ложку холодного хаша.
— Вот так, лапонька, вот так, родненькая. Ишь, отощала как! — Он достал фляжку. — На-ка вот, укропного соку отведай. Он для девичьего здоровья ох как полезен! — Катя приложилась к фляжке, отпила, охнула:
— Вкусно-то как, дяденька! Спасибо вам большое!
— Что ж, гражданин Судорожный, — сказал Рыбнев, прислонясь к стене, — придется мне с тобой оставшийся путь до некромассы проделать; других вариантов нет.
— Придется-то придется, — согласился Судорожный. — Но как с ребятишками поступить? Надо бы их в Лермонтовку отвезти, а там в руки властей передать.
— Девчонку-то ладно. — Рыбнев кивнул на Марика. — А мертвяка куда? Его пристрелят, как только увидят.
— Я с вами пойду! — заявила Катя. Сложила ладошки ковшиком. — Умоляю, дяденьки, возьмите меня с собой!
— Куда Катя, туда и я, — угрюмо сказал Марик.
— Зачем тебе некромасса, глупая? — ласково спросил Рыбнев.
— Успокоить ее хочу, пожалеть! — страстно сказала Катя. — Попробую уговорить, чтобы больше людей не ела!