Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй
Шрифт:
В комнате оказалась женщина. Почему-то запомнилось, что на ней была кофточка без рукавов, сшитая из блестящей материи наподобие клеенки. Женщина сушила над жаровней пестрое ватное одеяло. Пахло дымом и несвежей постелью. В комнате, кроме настила, служившего кроватью, стоял лишь столик.
— Где живет учительница Хао Мэй-мэй? — спросил я с порога.
Женщина некоторое время с любопытством рассматривала меня. Свернула одеяло, ничего не ответила.
— Мне нужно увидеть учительницу Хао Мэй-мэй.
— Ты тот советский
— Да, тот самый человек… Мэй здорова?
— Она променяла своего на чужого, на тебя? Правильно или нет? Китайская девушка полюбила иностранца.
— Покажите, где живет.
— Не торопись. Ты хорошо говоришь по-китайски. Мэй-мэй научила? Хорошая была учительница, моих детей учила.
Женщина накинула на плечи одеяло, вышла на площадку, повела по лестницам в глубину двора.
— У нас было собрание, — сказала она не оборачиваясь. — Критиковали Мэй-мэй. За то, что она променяла своих на чужого, захотела легкой жизни.
— Как… критиковали?
— На собрании. Собрали всех с улицы. Потребовали, чтобы она признала свои ошибки, чтобы призналась перед всеми, что разложилась, обуржуазилась. А ты признал свои ошибки? — Женщина покосилась на меня через плечо, кутаясь в одеяло.
— Но мы ничего плохого не сделали…
— Да, видно, ты не знаешь нашей жизни. Не понимаешь… Нельзя китайской девушке встречаться с иностранцем. Иностранец уедет, девушке отвечать придется. Ты ведь «большеносый»?
Мы подошли к двери, оклеенной синей бумагой. В комнате находились пять девушек. Они встали, вытянулись, посмотрели на меня широко раскрытыми глазами. Не хихикали, не подмигивали друг дружке. Они были как испуганные птицы.
— Вот ее комната… это ее подруги. Тут она жила, — ворчливо сказала женщина. — У меня таких подруг нет, и я не хочу иметь… Они ее критиковали.
— Где Мэй? — Я вошел в комнату. — Где она? Что с ней?
— Ее нет, она уехала, — ответила девчонка с косичками и покраснела до слез.
— Куда?
Девчонка отвернулась и заревела. Плечики вздрагивают, и косички подпрыгивают на спине.
— А-а-а! — заворчала хрипло женщина, еще плотнее кутаясь в одеяло. — Теперь ревут. Что же на собрании молчали, не защищали подругу? Нет ее, Хао Мэй-мэй, нашей маленькой учительницы. Ее послали на трудовую закалку. За то, что она не дорожила родиной, променяла своих на чужого. Ей захотелось личного счастья, вкусно кушать и красиво одеваться, как иностранные черти. Я тоже хочу вкусно кушать. У меня пятеро детей, и они тоже хотят. Я ничего не говорила на собрании. Я ее понимаю. Да! Можете меня следующий раз тоже критиковать. Слышите? Не активистки вы, а дуры! Не могли защитить подругу. Она вам рассказала об этом парне, а вы… Дуры! Каждая из вас захочет иметь ребенка, захочет, чтоб он был сытым. И это контрреволюция? А если есть нечего —
Откуда-то появился Лю-переводчик. С ним охранники. Как они оказались в доме Хао Мэй-мэй? Позднее я узнал, что меня видели военные, как я вез рикшу. Они позвонили в свою часть, те — на аэродром.
По дороге домой я твердил, как заведенный: «Моя машинка бьет!.. Моя машинка бьет!»
Только эту фразу.
18
Из Пекина пришла бумага, в которой китайское правительство благодарило меня за помощь в развитии народного хозяйства КНР. К бумаге была приложена медаль «Дружба», к медали — розовое удостоверение за подписью председателя Мао.
Лю зачитал послание от местного руководства. «Теперь мы сможем самостоятельно идти дальше… Догоняя и перегоняя… Теперь у нас новый этап — этап взаимного обмена опытом и взаимной учебы…»
Мне было не до тонкостей формулировок. Я чувствовал себя слишком усталым.
Самое страшное — я не мог никак выяснить, где же находится Мэй-мэй, какой у нее адрес и что с ней…
Я писал, звонил. Все без толку. На мои запросы не отвечали.
Меня отправили в Союз первым же рейсовым самолетом.
Была надежда, что транзитный самолет окажется набитым до отказа, и я еще выгадаю день-два, найду хоть какой-нибудь след Мэй.
Меня втиснули сверхкомплектным пассажиром, багаж пообещали доставить в Урумчи следующим рейсом.
Простился с друзьями. Не со всеми, правда. Гаврилов лежал в госпитале — тоже из-за купанья в реке. Поддубный пообещал навести справки о Мэй-мэй. Как? Ведь языка он не знает, связан официальным положением по рукам и ногам.
— Попробуй в Москве, через посольство, — посоветовала Маша, сама не веря в сказанное.
— Попытаюсь… Напишу, как долетел. Скоро встретимся.
Ян Хань не пришел провожать: занят. Он теперь стал большим начальником.
Прибежал повар Ван, сунул на память гравюру с видом Ваньшоушаня. По сей день гравюра висит у меня над столом. Я завещал ему волнистых попугаев. Маше нельзя было поручать такого тонкого дела, как попугаи.
Под плоскостью стоял бензовоз. Я с грустью поглядел на машину.
Вижу, выходит в комбинезоне Сюй — Боря. Подошел.
— Веня, не обижайся. Я насчет собрания… Сам понимаешь… — Он оглянулся. — Помнишь про Цзянь Фу?..
— Сюй, я не в обиде. Выше голову! Перемелется — мука будет. Как насос-то, гоните? Работает на трех тысячах оборотов?
— Нет… Перегорел. Вручную качаем… До свиданья, Вэй! Не забывай!
Я вошел в самолет. Убрали сходни. Загудел мотор.
Я не смотрел, как отрывались. Уже темнело. Вдоль полосы горели светофоры. Знакомая картина.
Только вдруг кабину самолета залило светом. Мы поднялись выше, здесь еще царствовало заходящее солнце. Сразу сделалось легче — без солнца человеку становится грустно.