Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной
Шрифт:
Не помогаю. Напяливаю траурные очки, поправляю траурную ленточку. Ирония, еще одна ирония. Наша смерть не принадлежит нам. Кто осмелится пустить по ветру пепел великого имени? Даже если он хотел этого.
— Вика! Вика!
Вот уже и на кладбище появляются знакомые. Промакиваю платочком нос. Придирчиво осматриваю батист — ни пятнышка.
Приветливые взмахи. Очень способная аспирантка — Оса. Унаследованный титул — последняя ученица Старика. Жизнь ее обеспечена.
Фальшиво обмениваемся скорбными взглядами, прикладываемся
— Познакомься — мой муж! Ты его, наверное, узнаешь — восходящая звезда политической арены, бессменный руководитель партии «Прогресс и законность. Демократический единый центр»… — перечисление регалий чересчур. Но бессменный руководитель «PIZDYETs» терпеливо дожидается оглашения полного титула, чтобы затем добродушно пробурчать:
— Милая, ну зачем…
— Обязательно запишусь в вашу партию, — вялое рукопожатие.
— Ммм… — стриженный ежик волос образует идеально горизонтальную площадку на самой макушке. Бессменный руководитель твердо знает, чего он хочет.
— А там твоя дочь? — Оса заглядывает за плечо. Поворачиваюсь — дитя сидит в джипе, дверца распахнута. Курит. Подтекст богат и очевиден — какая же ты старая, уж не от Старика ли дочурка (хотя по времени явно не сходится), не умеешь воспитывать детей и вообще — мать-одиночка, проблемная семья.
— Нет. Рабыня-наложница, — признаюсь честно. — Приобрела по случаю. Для постельных утех.
Парочка переглядывается, вежливо улыбается. Мы истину, похожую на ложь, должны хранить сомкнутыми устами… Киваем. Расходимся.
Дележ наследства. Кровавая грызня за то, кто окажется упомянут в мемориальном сборнике. Если раньше изучалась генеалогия, то теперь с не меньшим вожделением изучается редакторский состав юбилейной анталогии. Последыши времени. Черви на тухлом мясце завершившейся эпохи.
Поистине парализует и удручает вера в то, что ты — последыш времени, но ужасной и разрушительной представляется эта вера, когда в один прекрасный день она путем дерзкого поворота мыслей начнет обоготворять этого последыша как истинную цель и смысл всего предшествующего развития, а в ученом убожестве его видит завершение всемирной истории…
Могильные столбики. Две даты — засечки вечности. Медленное зарастание, погружение в забвение, последние попытки вцепиться памятью близких в уходящий поезд времени. Смерть не только забирает, но и пугает. Память — эссенция ужаса, который всякий испытывает перед тем Ничто, в которое обратится любая, сколь угодно яркая жизнь.
— Размышление о смерти? — вежливое полуобъятие. — Иногда она приходит как избавление…
Первый ученик и первый враг — вечная история Люцифера. По сценарию дрянной мелодрамы следовало отхлестать его цветами по румяным щекам. Либо выдержать минуту ледяного молчания, ожидая пока искуситель сгинет в толпе,
— Да, — мямлю. — Возможно…
Искуситель задумчиво изучает Любимую (во всех смыслах) Ученицу. Берет под руку. Идем на виду коллег. Парии.
— Слышал, что пэр не очень-то вас жалует, — рокочет Искуситель. — Какая-то грязная история с мемориальным сборником. Замолвить о вас словечко?
— Не стоит, — отвечаю машинально, но смысл доходит. — Неужели…
— Да-да, глубокоуважаемая Любимая Ученица, грядет война, в которой необходимы союзники. Все-таки наиболее принципиальные работы написаны в соавторстве учителя и ученика. Этого невозможно не учитывать… Хотя я несколько озадачен что вы… хм… по другую сторону баррикад.
— Большой личный недостаток всему виной — трахаюсь с кем хочу, а не с тем, с кем нужно.
— Вот как, — Искуситель крепче сжимает локоть. — Откровенность за откровенность — соблазняю лишь тех, кто желает соблазниться. Взгляните на них, как они пожирают глазами отщепенцев. Чувствую себя Ли Харви Освальдом. А вы?
— Беременным подростком в монастыре кармелиток.
Достает платок и основательно в него сморкается. На самом деле — смеется. Вытирает слезы:
— Нам обязательно нужно встретиться, Вика. У меня появились на вас виды.
— Оставьте.
— Нет-нет! Послушайте…
Беда любого падшего ангела — в гордыне. Все, что происходит, они пытаются представить как продолжающуюся битву с творцом, чей малейший пердеж от желудочного несварения для них — гром небесный торжествующего победителя. Все, что не укладывается в логику боевых действий, для падших не существует. В этом их грандиозная слабость. Добро победит зло не в прямой схватке с открытым забралом, а потому что зло не распазнает добро, занятое битвой с ветряными мельницами.
— А нельзя ли в порядке аванса за душу получить кое-что уже сейчас? — прерываю.
— Такое — против правил темных сил, — парирует Искуситель. — Но для вас…
— Хочу слова.
— Ммм… Над ямой, полагаю?
— Над ямой.
— Сложно, — щурится, мысленно разглядывая прейскурант. — Вызывающе. Не по чину… Может, на поминках вас устроит больше? И аудитория шире.
— Здесь — скандальнее. Право же, Люцифер Андреевич, больше уже не случится возможности подложить учителю свинью.
Искуситель признается:
— Будь у мертвых силы говорить, то свое слово вы бы получили.
— Будь у мертвых силы говорить, то никаких торжественных похорон и не было бы… Прах развеяли в поле… и все…
Оглядывается, сжимает крепко локоть:
— А вот с этого момента — подробнее. Нарушение прямой воли усопшего?
Киваю. Как же от него разит одеколоном!
— На это им были даны недвусмысленные указания? В здравом уме и трезвой памяти? Или в ходе… э-э-э… неформального резвлечения на любовном ложе?
— Не боитесь пощечины?