Девочка, Которая Выжила
Шрифт:
– Вставай! Бежим!
– Что случилось? – Маша еще потягивается и нежится в постели, на лице ее еще блуждает улыбка удовлетворения.
– Вставай! Бежим! Быстро! Алина! Объясню! Алина! – кричит Елисей и натягивает джинсы без белья.
Маша тоже принимается одеваться, но медленнее, чем нужно.
– Хрен с ним, с лифчиком! – кричит Елисей. – Бежим.
И они бегут. Одежда на голое тело, обувь на босу ногу. Елисей тащит Машу за руку, чтобы бежала быстрее. Лифт – единственное место, где не надо бежать. Он едет меньше минуты. Елисей успевает объяснить Маше как-то:
– Есть такие закрытые группы в интернете. Подростки, которые хотят покончить с собой. Они рисуют синих китов и говорят «Ня, пока». Они получают от взрослого куратора дату и время, когда должны совершить самоубийство. Я видел, как
Маша бледнеет, прислоняется к стене, вытаскивает из кармана телефон. На телефоне 04:04. Машины дети, когда на часах симметричные цифры, всегда загадывают желание. И Маша загадывает: «Господи, пусть она будет жива!» Набирает Алинин номер. Алина не отвечает. Только Эдуард Хиль поет вместо гудков: «Пусть морозы, дожди и зной, мне не надо судьбы иной, лишь бы день начинался и кончался тобой». Двери лифта открываются. Теперь Маша волочет Елисея за руку, а он не может бежать так быстро, как бежит она. И она теперь не спрашивает, не случится ли с ним инфаркт. Она бежит и звонит дочери. «Лишь бы день начинался и кончался тобой». Они пробегают мимо бара, влетают в Машин подъезд. Ждут лифта. Долго ждут лифта.
– Может, пешком? – спрашивает Елисей, задыхаясь от быстрого бега.
– Восемнадцатый этаж, – говорит Маша.
Двери лифта раскрываются. Они едут наверх и молчат. Смотрят на панель с кнопками, там меняются цифры, обозначающие этаж, мимо которого лифт проезжает – 5, 6, 7… Смотрят друг на друга и опять на цифры – 16, 17, 18. Двери наконец распахиваются, и они бегут по коридору мимо чужих квартир, мимо металлических дверей, за которыми спят люди, обнявшись или отвернувшись друг от друга, легко дыша, если молодые, или храпя с присвистом и клекотом, если старые. Маша не попадает ключом в замочную скважину, но толкает дверь, и дверь открывается – не заперто. Они входят. В прихожей на полу лежит куртка. На полу лежит детская куртка. Елисей ничего не успел рассказать Маше о том, что, прежде чем прыгнуть, дети должны снять куртку. Поэтому Елисей стоит как окаменелый и смотрит на эту чертову куртку.
А Маша кричит:
– Алина! Аличек! – И бежит в детскую.
В детской спят сын и младшая дочка. Алины нет.
– Алина! Аленький! – Маша бежит в свою спальню.
Алины там нет.
– Ее нигде нет! – кричит Маша и бежит в кухню.
А Елисей стоит как окаменелый и смотрит на эту чертову куртку на полу.
А Маша из кухни кричит:
– Она здесь!
Елисей входит в кухню. Кухня маленькая. Стол, угловой диванчик. Маша обнимает Алину на этом диванчике, плачет и причитает.
– Аленький, ты почему здесь? – и целует ее двадцать раз в глаза, в щеки, в губы, в нос.
– Мам, я ждала тебя, – Алина сонная и не понимает, в чем дело.
– Почему ты на телефон не отвечаешь?
– Мам, я уснула. Мам, ты что?
А Елисей стоит в дверях, опираясь о косяк, и спрашивает:
– Ты чего куртку на полу бросила?
Алина смотрит на него и пожимает плечами:
– Прост…
И Елисей смотрит на часы. 04:20. Какая-то другая Алина в этот самый момент бог весть в каком городе, на какой улице, сбрасывает куртку на крыше или на верхнем балконе многоэтажного дома, говорит в телефон: «Ня, пока».
И летит вниз.
Скрипка в верблюжьем пледе
Безумие
Прежде чем открыть глаза, Федор Леонидович почувствовал запах. Шизофрения пахнет прогорклым медом. Так теперь пахла подушка. И взъерошенные волосы. Но запах стал посторонним, внешним. Федор Леонидович понял, что выздоровел. Открыл глаза, увидел крашенные масляной краской стены и вспомнил, что лежит в четвертом отделении загородной больницы для психохроников. Московская область, Лотошинский район, поселок Микулино Городище. Федор Леонидович прожил здесь, кочуя из палаты в палату, двадцать лет. Все это время его преследовали голоса, осколки
Микулинская больница, рассчитанная на 450 коек, располагается на территории бывшего графского поместья. Отделение, в котором лежал Федор Леонидович, перестроено из барской конюшни. Двери выходят в огороженные высоким забором прогулочные дворики. Когда Федор Леонидович впервые попал сюда, тоже был конец сентября, тоже цветы и снег. Молодой доктор вывел в прогулочный дворик больных на зарядку, и у Федора Леонидовича сразу промокли шлепанцы. Доктор шутил с больными, веселил их. Руки в стороны, ноги на ширине плеч, наклоны, приседания. Больные бестолково толпились в углу, неуклюже повторяли движения доктора, но через несколько минут разбрелись, как сомнамбулы, по каменному коридору, переругиваясь со звучавшими в их головах голосами. Кроме доктора, зарядку продолжал делать один только Федор Леонидович. Ему было страшно, он не мог привыкнуть к болезненной раздвоенности своего сознания и поэтому старался не отходить от доктора ни на шаг. До болезни Федор Леонидович работал в научно-исследовательском институте, занимался какой-то математикой или физикой. Ему было сорок два года. Однажды вечером он вернулся домой, поужинал покупными пельменями, выпил бутылку пива и включил радио. Сначала он не обращал никакого внимания на бормотание диктора в эфире, но постепенно стал прислушиваться и понял, что речь на волне «Маяка» идет о нем. Сначала дикторша рассказывала про то, как Федор Леонидович хотел защититься и стать старшим научным сотрудником, потом перешла к разъяснению сложной личной жизни ученого. Дикторша знала даже, что Федор Леонидович развелся с супругой и хочет жениться на лаборантке, хотя сама лаборантка не знала еще об этом.
Федора Леонидовича бросило в пот. Он переключил канал, но и по первой программе тот же голос продолжал рассказывать о его сокровенных мечтах. «И не вздумай выключить, – прошипела дикторша, когда Федор Леонидович потянулся к радиорозетке. – На тебя объявлен всесоюзный розыск». Наскоро одевшись, Федор Леонидович выбежал на улицу, но радио преследовало его и рассказывало на всю страну о каждом его шаге. «Стоп! – сказал себе Федор Леонидович. – Я, наверное, заболел. Сошел с ума. Мне нужно к врачу». Радио засмеялось: «Ты же не знаешь, как попасть к психиатру…» И это была правда. Днем можно пойти в диспансер, а ночью куда? Федор Леонидович решил идти в милицию.
– Помогите мне, я слышу голоса…
– Пьяный! – постановил дежурный милиционер в отделении.
Радио хохотало. Федор Леонидович не нашел ничего лучшего, как дать милиционеру пощечину, за что был немедленно избит, помещен в камеру предварительного заключения и оттуда на следующий день – в психиатрическую больницу.
– Вы должны привыкнуть к своей болезни, – сказал доктор.
– Меня скоро выпишут?
– Ну, не знаю… Через несколько дней мы купируем острый психоз. Через месяц, может быть, добьемся ремиссии. Снизим дозу лекарств и отпустим на месяц домой. А там посмотрим.
Доктор ошибался или врал. Ремиссии добиться не удалось. Голоса не исчезли, Федор Леонидович просто немного привык к ним, тем более что сильные лекарства подавляли тревогу и позволяли как-то контролировать бред. Федор Леонидович пил эти лекарства двадцать лет, каждый день, вплоть до сегодняшнего утра.
– Доктор, – я сидел в кабинете главного врача и играл с пуделем по кличке Петрович, – а может быть, те миры, которые видят больные, и те голоса, которые они слышат, существуют на самом деле?