Девочка, Которая Выжила
Шрифт:
– Если бы я там не был, – пробормотал Елисей, – я бы вот хрен по новостям и социальным сетям отличил добро от зла.
– А ты и не можешь отличить добро от зла. – Лошадь сказал это громко, отчетливо, громче, чем принято говорить в больнице.
– В смысле?
– В смысле, добро и зло отличить друг от друга нельзя. Знаешь почему? Потому что они ничем друг от друга не отличаются. Ты не можешь их отличить, Рыба, ты можешь только выбрать между ними.
– Как же выбрать, если нельзя отличить?
– Вот так и выбрать. Вслепую. А на Страшном суде тебе разъяснят,
– То есть, типа… – Елисей отложил телефон и посмотрел на старого друга пристально. – Типа, вот человек в гестапо служил, сжигал целыми днями людей в газовых камерах и думал, что это добро?
– Ну конечно. – Лошадь был совершенно серьезен. – Они своих детей к себе на работу в концлагеря водили. А дети потом сочинения в школе писали, какое гуманное и полезное учреждение – концлагерь.
– Ну, не все…
– Вот, кто не все. – Лошадь попытался повернуться и спустить ноги на пол, но лицо его исказилось от острой боли. – Кто сомневается в своей правоте, тот да. Но вообще-то люди не сомневаются ни хрена. Они самую кромешную жуть делают с полной уверенностью, что творят добро.
– Но ты-то…
– Я – что? Я за ангелиц. – Со второй попытки Лошади удалось сесть. – Может, меня за это черти и припекут рогатинами, но я выбрал, я за девочек против мудаков.
Аглая поцеловала Лошадь в лоб. Ей для этого почти не пришлось наклоняться.
Когда они вышли из больницы, Аглая сказала:
– Пап, я есть хочу.
До суда, который должен был определить Матвею Брешко-Брешковскому меру пресечения, оставалось еще часа четыре. Они зашли в бургерную. Елисей любил смотреть, как Аглая ест что-нибудь калорийное.
Заведение называлось Little Italy, меню в нем предлагало дикую смесь итальянских и американских блюд. Елисей ходил туда ради брискета, говяжьей грудинки, которую восемнадцать часов томили в коптильне, а потом называли stufato и клали в бургеры вместо котлет.
Официантки мило улыбались и походили, скорее, на студенток филологического факультета, которыми, возможно, и были. Про огромного бородача повара Кирилла, за работой которого можно было наблюдать сквозь стеклянную стену кухни, Елисей точно знал, что он выпускник истфака, написал диссертацию про флорентийские балы и парады времен Лоренцо Медичи и только потом пошел учиться кулинарии в знаменитую школу Le Cordon Bleu. Кроме бургеров, заказали еще знаменитый местный лимонад из черной смородины. Отхлебнув, Аглая спросила:
– Пап, я нашла ее, ты знаешь?
– Кого? – Елисей не понял.
– Нару. Я нашла ее на этом их сервере, куда Мотенька их прятал. Вернее, Федор нашел этот сервер и взломал.
– И… – Елисей замер, как если бы ему крикнули, что он наступил на противопехотную мину и стоит только пошевелиться, как последует взрыв.
– Это выглядит как фейсбук. Федор говорит, что Мотенька закачивал туда все, что от человека осталось, все его фотки, переписку, посты, чаты… Типа, закачивал и учил нейросеть разговаривать
– И… – Елисей задал вопрос, но взрыва не последовало. – Ты говорила с Нарой, как если бы она была живая?
– Да, пап. Она узнала меня, мы долго болтали. Я была прям счастлива, что она вернулась в онлайн. Но потом…
– Что, малыш?
– Потом я сказала ей, что взяла того рыжего котенка, которого мы с ней видели на парковке возле нашего дома.
– Ты взяла котенка? – Елисей спросил заинтересованно, ибо знал, что о котах с дочерью надо говорить заинтересованно.
– Нет, пап, за два дня до Нариной смерти мы с ней видели на парковке у нашего дома мертвого котенка. Мы похоронили его в скверике. Только нейросеть про это не знает. А мы с Нарой знали. Кароч, это не Нара, пап.
– Жуть какая, – Елисей попытался взять Аглаю за руки, но принесли бургеры, Аглая взяла свой и перемазала руки соусом. Елисей даже удивился, как это его дочь, помешанная на гигиене, не протерла немедленно руки антибактериальной салфеткой, а стала есть. И говорить:
– Пап, ты веришь в загробную жизнь?
Елисей подумал и сказал:
– Верю.
– Вот эти вот рай и ад? Котлы, сковородки?
– Ну нет. Я думаю, там после смерти стадион.
Аглая печально улыбнулась и тихо попросила:
– Можешь серьезно ответить?
– Да я почти серьезно и отвечаю, малыш. Стадион – это просто такая метафора. Представь себе, что я после смерти попадаю на стадион – это ведь для меня ад.
– Почему ты ненавидишь футбол, напомни?
– Потому что у меня под окнами построили «ВТБ-Арену», в дни матчей закрывают мой любимый бар и до глубокой ночи фанаты издают звук бу-ду-бум-ааа, – Елисей замахал руками, как будто стучал в огромный барабан.
Аглая улыбнулась, откусила кусок бургера. Соус опять брызнул, и Аглая облизала пальцы. Аглая облизала пальцы?!
– Так вот, – продолжал Елисей, стараясь не показать удивления. – Если я после смерти попаду на стадион, то я – в аду. А если футбольный фанат после смерти окажется на стадионе, то он – в раю. То есть рай и ад – одно и то же.
– Метафору я поняла. – Аглая опять впилась зубами в свой стуфато и продолжила уже с полным ртом: – Так что там, если не хелл и парадайз?
– Не знаю. Там осознание. Там ангел с огненным мечом показывает тебе мир с какого-то правильного ракурса и говорит: «Вот, смотри, малыш, как все устроено». И ты понимаешь, что жил всю жизнь как придурок. Или наоборот, более или менее удалось прожить жизнь прилично. Такой, например Гитлер, попадает в рай, птички щебечут, ручейки журчат, цветы благоухают, и он говорит: «Господи, почему я в раю, я же убил шесть миллионов евреев?» А Господь ему: «Глупый, как же ты мог убить, если смерти нет? А вот я как раз сейчас тебя с ними познакомлю. Со всеми шестью миллионами». И эти жертвы Гитлера даже не ругаются на него, просто пожимают плечами, дескать, с кем не бывает. И в этот момент в голове у Гитлера зажигается вечный адский огонь от осознания бессмысленной жестокости, которой он посвятил жизнь. Для тебя имеет смысл то, что я говорю?