Девочка, которой всегда везло
Шрифт:
Проснувшись, я чувствую какое-то неудобство, комната погружена в темноту, я осторожно приподнимаю голову: на маленьком столике у дивана стоят два бокала вина, темного, как львиная кровь, один бокал полупустой, второй — полный, я перевожу взгляд выше, Кай сидит в противоположном конце гостиной за обеденным столом и работает. Перед ним разложены папки, карандаши, под рукой поднос с чашкой и чайником. Я слышу его дыхание, почти неслышное, оно действует на меня успокаивающе.
Кай поворачивает ко мне голову и улыбается, говорит, что я очень беспокойно спала, что он проголодался. Пойдем поедим, предлагает он, здесь недалеко есть бистро, оно еще открыто. Который час, спрашиваю я, и он отвечает: около двух, потом вскакивает и, не дождавшись моего ответа, бежит в ванную, слышно, как из крана бежит вода. Я подхожу к обеденному столу, за которым сидел Кай. На столешнице разложены карандаши и негативы, на белом листе список изображений — 45С, 26С, 19А и так далее. Я беру со стола один коричневатый негатив и рассматриваю его против света лампы, которую Кай, очевидно, за неимением лучшего, приспособил для этой цели. На одних негативах были изображения флаконов с шампунями, на других я рассмотрела картину пейзажа, который не смогла привязать ни к области, ни к времени года, все пейзажи словно спали. Я принялась искать дальше и наконец нашла всех тех стариков, я смотрела на овальные, круглые и ломаные орнаменты их лиц, на мелкие складки и морщинки, тонкие линии между глазами и веками, между губами и кожей, крошечные тени, а вот и она, та старуха с застывшим в глазах выражением освещенной софитами боли. Эту маленькую фотографию, которая понравилась мне с первого взгляда, Кай в своем
Мы одеваемся, я медлю, держу в руке ключ, но, вместо того чтобы идти к двери, застываю в прихожей, и Кай нетерпеливо тянет меня за руку, но я не двигаюсь, я просто не могу идти, несколько секунд я стою, как памятник, в распахнутом пальто, парализованная внезапно нахлынувшей печалью. Кай отпускает мою руку и говорит, что если мы не поспешим, то он умрет с голода. Я протягиваю руку и указываю на мой рюкзак, стоящий на полу в прихожей. Мы потом вернемся сюда? — спрашиваю я, он отвечает утвердительно: да, оставим вещи здесь. Но я все же склоняюсь к рюкзаку и быстро забираю ключ от квартиры, кошелек и блокнот. Мы выходим в ночь, и мне приходится зажмурить глаза, так как от холода они начинают слезиться, я выдыхаю клуб пара, он поднимается вверх, как маленькое облачко, я слежу за ним взглядом, вижу окна Инес, окна темные, кроме одного — мы забыли выключить свет в гостиной. Мы сворачиваем направо и тотчас за углом Глаубургштрассе видим бистро, единственное освещенное здание в округе, чисто жилом районе. Из ночной тьмы мы попадаем в брутальное царство эффективного неонового освещения, беспощадной белизной отнимающего у всех предметов их естественный цвет. Официантка, юная девушка, похожа на призрак. Мы — единственные гости — усаживаемся за крошечный столик на двоих. Стол стоит слишком близко к стене, и Кай приподнимает его и отодвигает немного в сторону. Алюминиевая конструкция кажется почти невесомой. Я поднимаю глаза, огромное зеркало вдоль длинной стены заведения удваивает Кая и его действо, лицо его поражает страшной бледностью, и я отвожу взгляд.
Официантка подошла к нашему столу, раскачивая руками в такт какой-то своей внутренней мелодии, и точно так же раскованно отошла, оставив меню. Иногда по вечерам я захожу сюда, говорит Кай, я живу в Вестенде, он открывает спичечный коробок, на Зисмайерштрассе, знаешь такую? Это прямо у Пальменгартена. Мы обязательно там погуляем. Он говорит, с удовольствием затягиваясь сигаретным дымом, я нервничаю, надеясь, что его умиротворяющее настроение заразит и меня, пока я позволяю ему говорить, и происходит как раз то, чего я хочу, — он говорит о себе, но я не могу сосредоточиться, он вскоре это замечает и принимается молча пить свое пиво. Рукав его рубашки засучен, и я вижу циферблат часов. Время — около трех. В редакции Рихард завтра обязательно спросит, где это я пропадаю по ночам. Приносят сандвич, официантка ставит его между нами, а передо мной кладет еще и бумажную салфетку, в которую завернуты ножи и вилки. Рукой я касаюсь ряда воткнутых на равном расстоянии маленьких пестрых шпажек, которыми скреплен сандвич. Чрево святого Себастьяна, изрекает Кай и извлекает из салфетки нож. Я снова плачу. Кай прищуривает глаза. У тебя это хроническое? Сколько раз в день ты плачешь — один, два или три? Нет, рыдая, всхлипываю я, нет, и провожу ладонью по лицу. Впустив в зал волну холодного воздуха, в заведение входят еще одни поздние гости, это пара, судя по тому, что они держатся за руки. Своими подбитыми ватином блузами, одинаковыми футболками и короткими стрижками они так похожи друг на друга, что я только со второго взгляда понимаю, кто из них мужчина, а кто женщина. Она в туфлях-лодочках и шерстяных гетрax, он — в кроссовках. Войдя в дверь, они снова лихорадочно хватают друг друга за руки, словно боятся, что сейчас налетит шквал и навсегда унесет их в разные стороны. Они садятся рядом с нами, хотя в зале свободны все места, теперь они держат друг друга за руки, протянув их через стол. Та часть тандема, которую я принимаю за женщину, смотрит на мое зареванное лицо и бодро кивает: любимые ссорятся? — бывает, пара грубых фраз, неосторожное слово, да еще в три часа ночи, такое случается. Меня эта пантомима страшно злит. Парочка громко заказывает шампанское, что едва ли принято в этом заведении, и я вспоминаю, что говорил мне по этому поводу юный Флетт, вероятно, эти голубки переживают сейчас самый романтичный момент в своей жизни. Кай вгрызается зубами в хлеб: ешь, говорит он, если хочешь, и я, с трудом подавив желание показать ожидающей шампанское даме язык, хватаюсь за вилку. Проклятая дрянь выскальзывает у меня из рук и с нескончаемым звоном падает на пол; гопля, говорю я, как клоун, уронивший жонглерский шарик, откуда-то тотчас появляется официантка с новыми ножом и вилкой в салфетке, она размахивает этой штукой, как крошечной тросточкой. Отлично, говорит Кай и достает из кармана кошелек. Стоит поспать хотя бы пару часов. Я молча смотрю, как он расплачивается.
Едва лишь дверь бистро захлопнулась и мы свернули на безлюдную улицу, я набросилась на ошеломленного Кая: как ты можешь так поступать, как можешь ты делать вид, будто все нормально; на лице Кая, вознамерившегося было положить мне на плечо руку, отразилось полное непонимание, сменившееся упрямством, а затем недовольством; несколько раз он глубоко вздохнул, а потом, делая ударение на каждом слове, как будто обращаясь к идиотке, заговорил: это не просто так, это серьезно, это настолько серьезно, что я не понимаю, как можно решить такую головоломку за одну ночь. Произнося свою речь, Кай сделал шаг назад, сжал кулаки и слегка развел руки в стороны, отчего стал похож на готовую к старту ракету, от которой еще не отошли опоры. Ты должен принять решение, говорю я, неужели тебе это не ясно, он в ответ: то, что мы сделали, и есть окончательное решение. Для нее или для тебя? — язвительно спрашиваю я. Этого я не знаю, он в таком же бешенстве, как и я, для нее, скорее, нет. Мы молча смотрим друг на друга. Я уверен, продолжает он, что ты и сама чувствуешь, что этот вечер — ночь, поправляется он, — мы должны пережить, просто пережить. Просто пережить, зло передразниваю я и топаю ногой, но это всего лишь спектакль, я же прекрасно понимаю, что он хочет сказать, я знала все это наперед и испортила все дело совершенно сознательно. Он делает шаг, берет в ладони мое лицо и спрашивает: что мне делать? Я говорю: не знаю, что тебе делать, я не знаю, но мне страшно сознавать, что ты смог так быстро забыть Инес. Нет, он отпускает мое лицо, нет, я всегда вижу ее, когда смотрю на тебя. Ты — в ней. Я воспользовался ею, чтобы познакомиться с тобой, она была — понимаешь ли ты? — твоей предтечей. Нет, отвечаю я с ледяным спокойствием, этого я не понимаю. Поворачиваюсь и, не останавливаясь, ухожу прочь.
Весь день в редакции я провела в состоянии сильнейшего переутомления. Ближе к вечеру, до начала сумасшедшей гонки, бегло просмотрела оставшиеся непрочитанными газеты других издательств в поисках тем, могущих быть интересными для обсуждения. Мне в глаза бросилось бесспорно интересное сообщение из «Бильд-цайтунг»: какой-то пингвин невольно совершил почти кругосветное путешествие. Где-то у побережья Южной Африки он попал в сети японского рыболовного судна и вместе с рыбным косяком угодил в рефрижератор, питаясь рыбой, он выжил в ледяной тюрьме при температуре минус двадцать, и был обнаружен при выгрузке рыбы на Канарских островах. Теперь бывший пленник обитает на Тенерифе, в самом большом в мире пингвиньем заповеднике. Я присмотрелась к фотографии: замерзшая птица пытается спрятать голову под крыло, когда фотограф нажимал затвор. Я вырезала заметку, решив, что она повеселит Инес. По пути домой я купила бутылку виски, попросила красиво ее упаковать и с курьером доставить в больницу. Продавец, элегантные усы которого дрогнули, когда он тянулся за бутылкой, стоявшей на верхней полке стеллажа, заговорщически подмигнул мне, когда я уходила. Хотите кого-то порадовать, сказал он на прощание — без сомнения, ответила я. Правда, слово «радость» в данном случае, пожалуй, слабовато.
Как я и ожидала, вечером мы столкнулись с Каем в квартире Инес. Я открыла дверь ключом, стараясь не шуметь, но все же нашумела настолько, что едва я вошла, как в прихожей появился Кай. Я знал, что ты придешь, торжествующе произнес он, ты же оставила здесь рюкзак. Рюкзак по-прежнему сиротливо стоял на полу у гардероба, мне оставалось только взять его и уйти. Рюкзак был практически пуст, и я видела, что Кай это знает. Вчера я вытащила из него
Мы лежим рядом и беседуем, два скитальца, которых судьба связала короткой веревочкой. В комнате так темно, что мне не надо закрывать глаза, чтобы представить себе то, что описывает Кай: вот он — студент-фотограф, изучающий жизнь, вот он — таксист, познакомившийся с Инес. Круг замыкается, и только когда мы встанем и посмотрим на этот круг отчужденно и со стороны, то поймем, что он далеко не завершен. Но, известное дело, при взгляде из постели он казался завершенным, так же как и мой, и оба этих завершенных круга — да и как может быть по-иному — дробятся на множество более мелких отрезков. Мысль об этих познанных нами, а значит, существующих отрезках снова будит в нас желание, разряжающее желание, такое же, как в первый раз.
Я рассказываю о парализовавших меня вещах, о мертвом времени, когда я пыталась стать такой, как Инес, которая, впрочем, никогда не проявляла ко мне особого интереса. Я рассказываю ему о временах, когда я была толстушкой, а Инес принцессой, моей принцессой, а я, напротив, была ничем, ничем особенным, и я до сих пор, даже сейчас, испытываю это чувство, встречаясь с ней. Не думаю, что он все понимает, но это и не важно. Я рассказываю ему о мужчинах в моей жизни, о моем отце, о моем муже. Мы развелись. Он был итальянец. Ошибка. Все, точка. Я должна была позволить ему делать с моим телом больше, чем я могла в то время допустить. Вот как, говорит Кай и садится, прислонившись спиной к стене. Он был ревнив? — спрашивает Кай. Да, говорю я и, в виде исключения, беру предложенные мне вино и сигареты.
Передо мной стоит картина, текучая и зыбкая, как отрывок сновидения, я пытаюсь фиксировать ее, чтобы оживить в воспоминании всю сцену. Он мог бы стать актером, играющим злодеев в сериалах о врачах, этакий экзот с чужеземным налетом, о чем говорило само его имя — доктор Жаду. Лицо полноватое, но удивительным образом стягивается улыбкой. У кабинета мне не пришлось долго ждать. Вы ко мне? Мне только что исполнилось шестнадцать, и я читала, что в Америке это делают все девушки-подростки, и я бы охотно сделала все, мне хотелось сделать все, что именуют мудреным специальным словом «липосакция», со всеми моими членами — бедрами, талией, руками… Утром я надела самую тесную некрасивую рубашку, ужасные колготки, чтобы хирург сразу понял и оценил всю степень моего безобразия. Но он смотрел мне только в глаза, как будто собирался оперировать не мое тело, а мою душу. Небрежным движением руки он отослал свою помощницу, за что я была ему очень благодарна. Он, вообще, вел себя очень непринужденно и раскованно; белый халат, застегнутый на одну пуговицу, словно только что небрежно наброшенный на плечи, загорелое лицо и темные спокойные глаза создавали впечатление безмятежного отдыха — как будто он только что вернулся из отпуска, проведенного за гольфом или на частной яхте. Я не обманывалась насчет его легкомысленного вида, я уже тогда считала себя журналисткой, всерьез собиралась ею стать, и навела подробные справки. Этот человек пользовался исключительно высокой репутацией во врачебном сообществе. Он был одним из тех умных людей, которые умеют зарабатывать деньги на модных мечтаниях, а я, хотя и очень молодая, была одной из тех дур, которые позволяют ему это делать. Я быстро оголила руку и подняла ее, как полицейский, запрещающий движение на перекрестке, а другой рукой помяла себе бок под мышкой. Вот это надо убрать, сказала я. Доктор Жаду пощупал это место в точности так же, как наша мать щупала манго и киви на предмет пригодности к употреблению, и точно так же, осознавая свое бессилие, я ждала приговора врача, как в свое время ждала вкусных фруктов. Ну что ж, сказал он, проблема заключается в том, что это не жир, а плоть, это ее придется удалять. Хорошо, храбро согласилась я, удаляйте, мне казалось, что сейчас он возьмет свой календарь и спросит: ну хорошо, когда вы хотите оперироваться? До марта, если это возможно, скажу я с наигранно скучающим видом, но все произошло не так, как я себе представляла. Он сел на стул и серьезно посмотрел мне в глаза. Потом медленно покачал головой. После такой операции остаются большие рубцы, эти рубцы будут безобразны и хорошо заметны, я категорически не советую вам делать эту операцию. Но ее можно сделать? Тем временем я тоже села на стул, широко раздвинув ноги. Я же говорю вам, есть много коллег, которые сделают это не задумываясь. Есть коллеги, которые делают очень многое. В моих глазах затеплилась надежда, и он, увидев это, тяжело вздохнул. Вы — красивая девушка и сами не понимаете, о чем говорите. Вам действительно восемнадцать? Ладно, собственно, это все равно. Вот это, он потрепал меня по бедру, и по моей спине побежали мурашки, плоть. Он произносил это слово с почти религиозным благоговением. Вы же сами видите, должны видеть, это здоровая плоть, за которую вы должны быть вечно благодарны природе. Видите ли, большинство из тех, кого я здесь оперирую, — жертвы несчастных случаев. Я вам не верю, упрямо говорю я, в коридоре сидит женщина, отнюдь не похожая на жертву, скорее, на фотомодель, но он начинает злиться: я повторяю, что не буду вас оперировать, и говорю — еще раз, — если вы это сделаете, то потом будете каяться всю жизнь.
Это произошло позже, чем я рассчитывала. На следующий день я появилась в больнице только в пять часов вечера и, войдя в палату, принялась бормотать извинения, снимая куртку. Я, видимо, активно ею попользовалась и, вешая на спинку стула для посетителей, заметила маленький разрыв на рукаве. Я надела куртку, чтобы доставить Инес радость, но она не обратила на мою одежду ни малейшего внимания. Это меня не обидело и не разочаровало, возможно, обиды были бы безосновательны, и, по правде, мне оставалось только воображать, что я смогу выскользнуть из всего того, что со мной происходило, так же легко, как из куртки Инес. Я кладу ногу на ногу. На полу, возле койки Инес, стоят две вазы с цветами: маленькая, с букетом роз, и большая, с пестрым букетом хризантем, лиловых, красных и желтых, яркое цветное пятно на ровном белом фоне палаты. Инес утопает в подушке; неясно, чем она сейчас занималась, — телевизор выключен, книги не видно. Кажется, что у Инес усохла голова, она лежит на нижнем крае подушки. Инес приподнимается мне навстречу. Наверное, ты сегодня была сильно занята в своей редакции. Да, конечно, отвечаю я, отметив тон, каким она произносит эти слова — с болью и, одновременно, с упреком. Она смотрит на меня своими ненакрашенными глазами и командует: доставай. Как при первом посещении, я открываю рюкзак и вытягиваю оттуда горлышко бутылки. На этот раз «Хайленд-парк», восемнадцатилетней выдержки. Эту бутылку с вожделением ждет лежащая передо мной женщина, алкоголичка, пьяница, моя красавица сестричка. Я перевожу взгляд на соседнюю койку, где, повернувшись к нам спиной, притворяется спящей несимпатичная соседка Инес. Все так просто, никаких проблем? Инес отвечает преувеличенно громким голосом: все хорошо. Она берет бутылку и, согнув одну руку, прижимает ее к телу, второй, свободной рукой, она принимается гладить этикетку, потом ведет пальцами вверх по стеклянному горлышку и возвращается назад к этикетке. В глазах умиротворение и покой. Она гладит и нянчит бутылку, как мать любимое дитя. Я задумываюсь. Ты что-то хотела сказать? Но Инес отрицательно поводит головой: потом. Стаканы там. Она неохотно отрывает ладонь от бутылки и показывает рукой на раковину. Рядом с чашкой для полоскания стоят стаканы. Я ставлю их на прикроватную тумбочку. Красивые цветы, говорю я, фу, слышится в ответ — впечатление такое, что она, вообще, не замечает никаких цветов. Но виски приходится ей по вкусу. На соседней койке не происходит никакого шевеления, но наша соня, видимо, успела переместиться, пока я на нее не смотрела, так как стал виден пук волос. В батарее центрального отопления раздается громкое бульканье. С улицы не долетает ни звука, зато из коридора доносятся торопливые шаги и возбужденные голоса. Люди проходят мимо. Вот теперь хорошо, говорит Инес. Еще один глоток, и снова та же фраза: теперь хорошо. Эти повторения кажутся мне тупоумными. Да, говорит она злобно, теперь нам всем хорошо, с этими словами Инес утопает в подушке. Да, вот что я хотела тебе сказать. Через неделю меня выписывают, но, послушай, я все устроила. Поговорила с одной сестрой, она договорится о месте в клинике. Ты говорила с сестрой? Правда? Я прихожу в нешуточное возбуждение. Точнее сказать, это сестра поговорила со мной, уточняет Инес, и знаешь, с чего начался разговор? Она спросила, не использую ли я виски для стерилизации отверстий в мочках ушей. Она и сама так делала, когда у нее что-то там воспалилось. Я подумала, что она порылась у меня в тумбочке и все знает, а задним числом, после того как я все ей рассказала, мне стало ясно, что она и правда такая наивная. Мочки ушей, ха-ха.