Девочка, которую нельзя. Книга 2
Шрифт:
Паники не было, многие вообще отнеслись к этому как к фейку, но лично меня зацепило страхом за Мирошку. Однако выбора возвращаться или нет передо мной вообще не стояло, и ещё через четыре дня мы вылетели в Лондон.
Там, отсидев на стыковке в аэропорту добрых восемь часов, наконец-то пошли к выходу на посадку. Мирон заснул у меня на руках, было жутко неудобно и держать его, и катить за собой чемодан, а коляску раскладывать не хотелось. Вокруг сновали люди, слышалась разная речь — целый языковой винегрет, в котором я жутко боялась пропустить объявление для своего рейса, а потому
Замерла на ходу, словно в стену врезалась. Руки мгновенно ослабели и задрожали, перед глазами замелькали искристые мушки. Мужчина стоял вполоборота ко мне, даже, скорее, спиной. Лица я не видела, но как не узнать этот затылок под твидовым кепи, и плечи, пусть даже скрытые пижонским кашемировым пальто? Его осанка, манера держаться, неуловимые движения шеей… И всё же… Он — не он? Всматривалась и сомневалась, но уже в следующий миг обретала уверенность… чтобы через мгновение снова засомневаться.
А между тем, на его выходе объявили посадку. Пассажиры стали стягиваться в очередь, и к «моему» мужчине подошла вдруг женщина с ребёнком примерно на год младше Мирона. Что-то сказала, игриво ткнулось лбом в плечо мужчины, он что-то ответил и заботливо принял малыша на руки — сильные и крепкие, с такими до боли знакомыми рельефными ладонями…
И я не выдержала.
— Игнат! — голос сорвался, получилось слишком тихо. — Игна-а-ат! — заорала я через зал, судорожно прижимая к себе Мирона.
И мужчина обернулся. Впрочем, обернулись очень многие, включая и его спутницу — так дико прозвучал мой вопль. Обернулись, но, не найдя ничего интересного, один за другим отвернулись.
И это был он, Игнат. Я узнала его из тысяч, несмотря на пальтишко и кепи. И он, как и прочие, скользнул по мне любопытствующим взглядом, задержал его на секунду, во время которой я чуть не умерла от остановки сердца… И, безразлично отвернувшись, бережно подтолкнул свою спутницу под поясницу, позволяя первой пройти турникет выхода на посадку.
Глава 41
Около двух лет назад
Он бился с горой один на один, не раз отчаиваясь, но каждый раз находя крохи воли вставать и идти дальше — через боль, голод и безнадёгу. И он победил, хотя и не вернулся в мир людей на триумфальной золотой колеснице. Наоборот, однажды протиснув измождённое тощее тело сквозь расщелину и попав наконец наружу, куда-то значительно ниже затерянного на вершине плато, долго ещё плутал между скал, силясь найти хоть какие-то признаки людского присутствия. Хоть тропу, хоть отзвук голоса или запах кострового дымка в воздухе… И не находил.
И всё бы ничего, нужно было просто продолжать идти вниз, но усталость валила с ног. …С ноги. Каждый шаг был неподъёмным, словно до верху залитый свинцом, подмышка до крови растёрта костылём, и одной только воли — той самой, злой упёртой воли, заставлявшей двигаться вперёд по темным душным пещерам, вдруг стало слишком мало. Единственное, чего теперь хотелось — спать. Непреодолимо. Долго и беспробудно.
Таким, вот, мертвецки спящим, его и нашли
Едва более-менее отлежался, как тут же языком жестов выпросил доставить его куда-нибудь в село побольше. Добирались туда всё на той же телеге, медленно и долго, по вилючему, обрывистому серпантину. Зато, когда добрались и на каменистых улицах показались первые обшарпанные автомобили, появилась и надежда на связь с большим миром.
Его привезли в дом к Главе. Глава — мужчина сильно в годах хорошо говорил по-русски и с радушием принял путника. Гордеев представился ему туристом-экстремалом, заблудившимся в пещерах. Рассказал и о спасшем его отшельнике. И оказалось, Глава тоже знает о нём не понаслышке.
Он появился в их местах в самом начале нулевых — крепким, зрелым мужчиной с хмурым лицом и нелюдимым, малоразговорчивом характером.
— То есть как, мало говорил? — удивился Гордеев. — Он же вообще глухонемой?
— Нет, — добродушно рассмеялся Глава. — Обычный, говорящий. Пожил у нас в ауле буквально с неделю, собирая поклажу для большого похода в горы, а уходя, взял обет молчания и отшельничества.
Эта новость настолько поразила Гордеева, что он сам словно язык проглотил, долго не находясь, что сказать. За всё время ни разу не возникло у него подозрений, что старик слышит, и ни разу старик не выдал себя хоть звуком каким-то, хоть поведением. Разве что… Вспомнилось вдруг, как при первой встрече луч фонаря мелькнул по стене и стал удаляться, а когда Гордеев закричал — вернулся. Вспомнились и понимающие взгляды старика, и его слёзы от Гордеевских исповедей. И прощальное пожатие руки…
— Этого не может быть… — признать собственную слепоту было трудно. — Я бы заметил!
Глава только руками развёл:
— Святой обет — дело чести. Бадрун принял его прилюдно, уповая на волю Аллаха милостью своей дарующего возможность искупить грех. Никто из нас тогда не знал, что за человек этот Бадрун, откуда он и в чём его вина. Это потом уже я сам узнавал, не давала мне покоя боль в его глазах. Давно это было. Лет двадцать уже прошло, а я до сих пор помню. Я его с тех пор и не видел больше, хотя и слыхал от чабанов, что живёт тот в горах, а где именно — никто не знает, слишком места там неприступные. Это на восточной стороне есть дороги и можно подъехать хоть к самой горе, а у нас здесь, сам видел, у подножия только чабаны живут.
Это многое объясняло. Например то, что в лабораторию Гордеев с Утешевым попали хотя и с проводником и переходом по горным тропам, но без переезда по обрывистым дорогам, где только арба с ослом и пройдёт. Да и то не везде. Выходит, в своих плутаниях, Гордеев не только прошёл гору сверху донизу, но и прошил из края в край, насквозь.
— И что Бадрун? — Имя спасителя сорвалось с губ с большим почтением, стало отчаянно жаль, что не знал его раньше, не написал на могиле. — Почему подался в отшельники?