Девочка моя, или Одна кровь на двоих
Шрифт:
Она была такая маленькая, похудевшая, совсем тоненькая, словно бестелесная, бледная, только щеки полыхали алым болезненным румянцем.
Она вдруг перестала метаться, расцепила ладошки, выпустив из рук сбитое в ком одеяло, раскинула ручки в стороны и затихла.
Дима сел на стул рядом с кроватью, взял в руки маленькую обессиленную ладошку.
– Ну, что ж ты так, Машка? Что ж ты так заболела? – спросил, зная, что не получит ответа.
Но ему почему-то казалось, что очень важно говорить с ней и держать за ручку,
Он перебирал тонюсенькие безжизненные пальчики, поглаживая своим большим пальцем тыльную сторону ее ладошки, похожей на беленький лоскутик в его большой загоревшей руке.
Машкина ладошка-лоскутик казалась Диме хрупкой, как наитончайший фарфор, длинные пальчики еле-еле подрагивали от ощутимых глухих частых ударов крови в венах, которые чувствовала его огрубевшая ладонь. Перебирая и разглядывая пульсирующий белый фарфор, он увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку, по форме напоминающую изогнутую подковку.
У него перехватило что-то внутри, в груди, подержало, не давая продохнуть, и отпустило, разливаясь бархатным теплом, обволакивая сердце, подступив к горлу, вызвав непонятное, странное скопление слез.
Нечто, что имело название «нежность».
Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь он не испытывал ни к кому такой нежности. На грани переносимости.
Сладко-горьковато-полевой.
И, не успев пристыдить себя, одернуть, он наклонился и поцеловал маленькую ладошку и подковку-родинку и… и почувствовал губами обжигающую горячесть ее кожи.
Он всмотрелся Машке в лицо, потрогал лоб.
И похолодел с перепугу.
Дима схватил градусник со столика, засунул ей под мышку, держал и отсчитывал секунды, отмеряемые заколотившимся, бухающим в груди сердцем.
– Ты что, Машка! Не пугай меня так! Слышишь?!
Сорок и три десятых показывал градусник!
Он перевел потрясенный взгляд с ртутного столбика градусника на нее. Машка была без сознания, лежала бессильно-расслабленная, и болезненное полыхание щек, тускнея, уступало место наползающей бледности.
И тут он со всей ясностью и неизвестно откуда снизошедшим на него знанием понял, что она умирает!
Умирает! Совсем! Окончательно и навсегда!
– Не-ет!!! – взревел Дима, схватил ее вместе с одеялом, прижал сильно к себе жарящее запредельной температурой тельце. – Не смей!!! Я тебе приказываю – не смей!!! Слышишь?! – Он отстранил от себя на вытянутых руках ставшее кукольно податливым безжизненно болтающее руками-ногами и головой тельце и потряс ее. – Машка!!! Очнись!!!
Ручки-ножки марионеточно дергались, следуя за сотрясаемым тельцем.
Он положил ее на кровать, раскрыл пальцами послушный уже любым чужим действиям ротик, схватил чашку со стола и стал вливать ей в рот морс. Ярко-алый смородиновый морс выливался из
– Машка!!! – ревел, звал Дима.
Кинувшись к столу, он перебирал упаковки таблеток, пытаясь сообразить, прочесть, что это!
Аспирин! Ношпа! Димедрол! Почему-то дибазол и папаверин!
Трясущимися, ставшими вмиг непослушными, неуклюжими пальцами он рвал упаковки, помогая себе зубами, доставая, выколупывая таблетки!
Четыре аспирина, две ношпы, два димедрола, два папаверина, два дибазола!
Затолкав все себе в рот, он разжевывал этот коктейль до крошева, набрав полный рот морса, подхватил уходящую Машку, откинул ей голову так, чтобы она не захлебнулась – поддерживая одной рукой затылок, второй открыв рот, – стал вливать в нее разжеванную таблеточную кашицу.
Он умел! Он знал как! Ничего не вылилось! Перетекло через его губы в Машкин желудок!
Он закутал ее в одеяло, взял на руки, прижал к себе, поддерживая голову за затылок ладонью, прижался губами к ее уху и орал:
– Машка!!! Вернись немедленно!!! Не смей! Давай!!! Давай, девочка!!! Ты сможешь! Слушай меня! Иди ко мне! Ну!!! Быстро!!!
Что-то изменилось!
Что-то изменилось в ней!
Она так же безжизненно висела, притиснутая сильными руками к его груди, но он уловил шорох – не шепот, а шорох ее дыхания.
– Что?! – приложил он свое ухо к ее губам.
– Дима… – шелестел падающей листвой еле различимый тонюсенький голосок, – ты… пришел… попрощаться?
Ухватив в кулак ее гриву, он рванул назад Машкину голову, всмотрелся в ее лицо. Она очень медленно, изо всех оставшихся сил, пробираясь через что-то трудное, известное и видимое только ей одной сейчас, приоткрыла щелочки глаз.
Чернеющее серебро ее взгляда, уже потустороннее, втягивающее туда, в запограничье, влекущее и пугающее, завораживающее, приказывало ему отступить, оставить, не вмешиваться!
Дима рванул ее за волосы, намотанные на кулак.
Очень сильно, чтобы ей стало больно – обязательно больно!
Больно – это жизнь!
И, не отпуская губяще-страшного червонного серебра из перекрестья своих глаз, звал ее назад:
– Нет, Машка! Я пришел не прощаться! Нет!!! Я пришел позвать тебя с собой! Слышишь?! Ты мне нужна! Здесь! Очень! Немедленно вернись!!!
И еще раз дернул! Сильно!
Медленно она закрыла глаза и вернулась не к зовущему Диме – туда, где была!
Нет!!! Он не отдаст ее так просто!!!
Он будет бороться с этой сукой смертью!!! Он будет грызть ей глотку!!! Он не пустит ее на свою территорию!
И даже если маленькое сердчишко остановится, он ее не отпустит – он заведет его своим глухо бухающим, колошматившимся в его груди!!! И поделится с ней кровью, несущейся по венам! Он поделится с ней жизнью!
Им хватит на двоих!