Девочка на шаре
Шрифт:
«Сибирский мяч» продлил контракт с Маяковским — в прошлом году тот позировал с кожаным мячом, в этом — с боксерскими перчатками. Ленни уже сделала с ним четыре сессии в фотоателье, но от личных встреч со знаменитым бритоголовым великаном отказывалась. Слишком дикий для нее. И на долю секунды чем-то неуловимо похож на ее потерянного хладнокровного любовника — Сергея Эйсбара, знаменитого синематографического режиссера, чьи прищуренные разноцветные глаза — зеленый и черный — рассматривали ныне пейзажи Индии. Дамочки-заказчицы говорили, что Маяковский на самом деле даже излишне нежен — просто взбитые сливки, ванильный крем. Об Эйсбаре такого не скажешь…
Ленни отщипнула ложечкой кусок эклера и опустила руку под стол — спаниель золотистого цвета, хмыкнув носом, осторожно слизал с ложки угощенье. Ленни убрала в конверт фотографические снимки — клиентка из ателье мебели «Канапе и компания», заказавшая серию снимков диванчиков, обитых шелком, только что ушла из кафе, оплатив счет и оставив Ленни чек на вполне интересную сумму. «Канапе» тоже хотела Маяковского на свой
Ленни откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Снова этот Эйсбар. Снова… Да, он не очень-то умел нежничать, но когда вдруг сдавался, когда в отрешенном равнодушии возникала прореха, щель, когда он стонал и просил — Ленни вспыхивала, счастливая, что победила. Уже три месяца как он бросил ее. Не только ее, Ленни, но и заснеженную и слякотную Москву, киношную братию, студийные коридоры, просторные съемочные павильоны — все, что пало к его ногам после премьеры «Защиты Зимнего». Уехал в невыносимо далекую Индию, собравшись, как сказал, в один день. Соврал, наверное. И сейчас топливом ее удач была злость. Непроходящая злость, которая сделала ее взгляд острее, мнения — точнее, реплики — решительнее. Оттолкнуть любого, кто хотел отщипнуть хоть малую толику души.
Дверь кафе скрипнула, прощаясь с Ленни и спаниелем. «Пойдем, пожалуй, по Никитской, мимо церкви — дальше, в сторону консерватории, постоим под окнами репетиционных комнат, послушаем россыпи неточных нот, да?» — бормотала она собаке. А если сознание помутится — можно присесть на скамейку у памятника Чайковскому. И не спорить с воспоминаниями — пусть возьмут свое и сами уйдут.
Снова возник перед глазами день, когда она собиралась на его премьеру. Эйсбар телефонировал ей из Петербурга за неделю, и в голосе его она слышала хрипотцу скрытого желания — и так собиралась! Обегала все магазины в поисках «очень нужных пуговиц» для платья-комбинезона, которое было сотворено специально к премьере, и… конечно, подхватила простуду. Насморк, кашель, а ближе к поезду — лихорадка. Все как обычно — чуть что-то важное происходит в жизни, так в ее организме открывается тайная дверца для заразы. Они с Лизхен, любимой теткой, у которой Ленни жила вот уже пять лет и которой поверяла все секреты… почти все… они с Лизхен предполагали выехать накануне торжества. Несмотря на непрекращающийся шум в голове, отсутствие голоса, ломоту в суставах — ну, плохо! плохо! плохо! — Ленни была закутана в лисью шубку, обмотана шарфом, на ноги же были надеты шерстяные чулки, две пары шерстяных носков и меховые ботиночки Лизхен, великие Ленни на два размера. Однако в коридоре она потеряла сознание, а когда пришла в себя, уже не могла оторваться от подушки. Всплакнула и провалилась в горячечный сон. Во сне Ленни диктовала телеграмму Эйсбару: «Очень люблю». И подпись: «Кадр-невидимка». К вечеру ей стало лучше, она успокоилась и, обнимаясь с подушкой, уткнулась в томик Конан Дойля. В общем, Лизхен уехала на премьеру одна.
Шел октябрь, а лужи уже были затянуты льдом, и каблуки стучали по замерзшим тротуарам особенно громко. Ленни прислушивалась к этому постукиванию каждое утро — на улицу ей выходить было нельзя.
Лизхен после возвращения из Петербурга ходила задумчивая. «Ну ты совсем теперь сладкая и томная, как тянучка», — говорила ей Ленни. Кто-то, кажется, звонил ей иногда по междугородней линии, и Лизхен здоровалась особым насмешливым и переливчатым тоном и, прижимая к себе телефон, будто он младенец какого-то требующего сочувствия зверька, быстро удалялась к себе в комнату. Тем же переливчатым голосом она иногда произносила имя — «князь Долгорукий». Из редких проговорок выяснялось, что они познакомились на премьере «Защиты…» Про премьеру она ничего толкового — больше, чем киногазета — не рассказала. «Великое кинополотно» ей явно не пришлось по вкусу, но почему, она сформулировать не смогла или не брала на себя труд. Только раз через несколько дней после приезда, когда Ленни уже выбралась из кровати и они вместе пили кофе в гостиной на их любимом диване, навечно перемазанном вареньем, и Ленни встречала радостными приветствиями любимые радости: пенку в чашке, зефир на блюдце, — снова зашел разговор о фильме. Лизхен вдруг сморщилась, как будто жевала лимон:
— Для меня там слишком много насилия над миром вещей. Вещи, в конце концов, тоже живые существа. Не знаю, как тебе объяснить. Но, как говорила моя учительница по музыке, приязнь к художественным изыскам в конце концов определяется тем, повесишь ли ты картинку у себя в квартире. Так вот, кадры Эйсбара не повешу.
— Ну, наверное, они не для нашей гостиной, — парировала Ленни с зефириной во рту.
— Вот уж точно… — И на этом разговор завершился.
Эйсбар не спешил появляться. Но однажды поздно вечером от него вдруг пришла посылка. Ленни была дома одна. Она уселась с посылкой на диван, внимательно рассмотрела обратный адрес и очень осторожно стала ее разворачивать. Из серой почтовой бумаги выглянул бархатный футляр. Ленни ойкнула — у нее мелькнула мысль, что в коробочке камень, который станет знаком помолвки. Мысль глупейшая, недалекая, не… но, как беспечный шмель, мыслишка, несмотря ни на что, мелькнула и имела ответ: нет! Решительные действия пока невозможны, с Эйсбаром будет тяжело, очень тяжело. Из футляра выскользнул бинтик, сотканный из серебряных нитей. Бинт оказался ошейником. Прилагался и кожаный ремешок. Ленни оглянулась — хорошо, что никого нет рядом. Ошейник. Что это значит? Выпала записка: «Милая Л., посылаю веревочку для псины, уцелевшей в катастрофе дирижабля. Принцесса
Серебряный бинтик и теперь поблескивал на шее Робеспьера, наевшегося пирожных и развалившегося на скамейке рядом с Ленни, продолжавшей перебирать в горячечном календарике прошлого день за днем.
Ну никак не могла она тогда выбраться из дома и посмотреть «Защиту Зимнего»! Фильма шла уже в десяти кинотеатрах Москвы, и аншлаги продолжались.
Конечно, она мечтала смотреть на студии вместе с Эйсбаром, в новеньком просмотровом зале, отделанном вишневым деревом, с мягкими креслами и специальным столиком для режиссера, на котором красуется сделанная по рисунку Федора Шехтеля лампа с плафоном из разноцветных стекол. Из-за болезни Ленни не могла никуда выпорхнуть, промчаться, примчаться. Их с Эйсбаром непонятные встречи в Питере во время съемок — почти всегда между делом и в то же время такие откровенные, такие точные в своей сладостности — очень сблизили их, казалось Ленни. Сблизили той последней главной близостью, когда свидания не нужны, когда не надо мчаться через весь город, чтобы увидеть друг друга, потому что общая жизнь — вот она, ежедневная и ежечасная, разделенная на двоих. Но это — в прошлом. А сейчас… Его все не было, и близость таяла. Эйсбар не спешил увидеться с Ленни.
Она была в растерянности. Становилось все очевиднее, что их отношения зашли в тупик. Успех и значительность — чем дальше от премьеры, тем больше обозреватели разных газет обсуждали общественное звучание фильмы — перевели Эйсбара в другую «весовую категорию». В одночасье киноанархист, бузотер, нахальный типчик превратился в практически государственного автора. И синематографическое искусство вместе с «Защитой…» вдруг оказалось не просто сферой дальновидных дельцов или авангардных мыслителей, а «полем общественного резонанса», как написала одна из либеральных газет. Если бы он был в Москве, если бы сегодня было не сегодня, Ленни просто села бы в такси и поехала к нему в мастерскую. Если бы, если бы… В голове у нее все перепуталось, исчезли направляющие знаки, следуя которым она раньше мчалась по разным адресам, едва касаясь подошвами земли.
Она встала с каменной скамейки у памятника Чайковскому и побрела к Никитским воротам. Ноги привели ее к «Иллюзиону» — старенькому кинотеатру в Палашевском переулке, куда она ходила еще ребенком и где под Новый год смотрела «Защиту Зимнего» вскоре после того, как рыдала по уехавшему в одночасье Эйсбару. И главное — по своей глупой, бессмысленно глупой, оттого что очень сильной, влюбленности.
Зима почти закончилась — и снова стало уютно во дворе «Иллюзиона». Говорили, что владелец крохотного особнячка подписал кинопрокатчику аренду на сто лет — за то, чтобы один сеанс в день устраивали лично для него. Небольшая колоннада, крохотный липовый парк да еще фонтанчик — Ленни обожала здесь бывать. Справа от входа располагалась афиша, всегда с изысканными рисунками, третья строчка которой сообщила Ленни, что международное синематографическое общество прислало своим московским коллегам документальный сборник «Кругосветное путешествие репортера: синема на земле, в воздухе и под водой». Сборник открывается сюжетом «Русский режиссер Сергей Эйсбар снимает в Индии религиозную драму!» Спаниель у нее под ногами радостно тявкнул — будто успел прочитать объявление быстрее хозяйки. Ленни взяла собачину на руки и расцеловала в мокрую пасть.
— Я бы подумала, что мне померещилось, мой милый Робеспьер! Но если и ты понял!
До следующего сеанса оставалось два часа. Сколько же минут будет идти сюжет? Ах, в этих новостных лентах только кто-то бегает на общем плане — и ничего толком непонятно! Она тянула Робеспьера за ошейник — и мчалась по бульварам вниз, чтобы успеть отвести псину домой, да еще приодеться. Фыркнула, рассмеявшись над самой собой — ее же Эйсбар с экрана не увидит, какая разница, в какой она будет шляпке и какого цвета помада на губах! Робеспьер прекратил упираться — и рванул вперед, ловко лавируя между прохожими. Ну не самый ли он умный на свете?!
Влетела в квартиру. Двери шкафов услужливо распахнулись. Значит, новый плащ? Ярко-оранжевый с большим клетчатым капюшоном, и костюм, лишь вчера пришедший по почте из Берлина: черные узкие брюки и свитер, схваченный на талии ярким платком. Теперь она почти богачка из мира рекламных объявлений — пусть видит! Кубик помады, две капли духов, резинкой схватить волосы — где же она? — Ленни судорожно дергала ящики туалетного столика, молниеносно примеривая брошки, серьги, отбрасывала одни, доставала другие. Шарики из жемчуга — они бы как раз подошли! — но именно они-то закатились в угол деревянного логова. Выгрести всю беспорядочную ерунду — да! Целый ком хлама! И вдруг ладони ее будто приросли… замерли, едва коснувшись мятой бумаги. Три конверта. Она же сама их спрятала от глаз подальше, точнее, подальше от сердца разбитого. Его индийские письма. Всего три на данный момент. Или — уже три?! А вот и жемчужные сережки — два мерцающих шарика. Помилуйте, но ведь не сойдет же он с экрана в кинозал — она усядется в самом первом из рядов! И не увидит ее с экрана! А все-таки эти сережки удивительно ей идут! Он испарился из ее жизни — из Москвы, из холодной страны. Их роман длился год, а «уеду по делам» прозвучало за несколько часов до того, как он сел в поезд.