Девочка на шаре
Шрифт:
Ленни вспоминала дни после его отъезда. Ей казалось тогда, что она абсолютно спокойна. И лишь много позже она поняла, что ее спокойствие было омертвением души. Лизхен тоже прощалась с возлюбленным — Эйсбар предложил красавцу Жоржу Александриди, давнему любовнику Лизхен, в просторечии именуемому Жоренькой, сыграть главную роль в индийской эпопее. И, наблюдая его сборы, Ленни невольно сравнивала Лизхен с собой. Сборы Жореньки сводились к тому, что он устраивал аукционы своих тряпок. Первый выглядел комичным, однако пиджачная пара, в которой он снимался в «Навсегда ушедшей» и «Вздохе блестящей змеи», была куплена в конечном счете за приличную сумму. Дальше в ход пошли теплые вещи из гардероба. Предложение Эйсбара ехать в Индию Жореньку не удивило. И хоть в первый момент он в ответ выпалил: «Да на черта мне нужна эта Индия!» — в следующее мгновение понял, что Индия ему очень нужна. Почему бы не распрощаться с долгами, посылая им
— Ах, мой бедненький дружочек! — ворковала Лизхен. — Все твоя проклятая работа! Совершенно себя не бережешь!
И отправлялась по лавкам заказывать Жореньке рубашки тонкого полотна, легкие костюмы и туфли. Заскочила даже в магазин колониальных товаров за пробковым шлемом.
— Береги головку, дружочек!
В другой раз Ленни отпустила бы какое-нибудь ехидное замечание на подобную реплику, но сейчас молча ушла к себе. Она старалась как можно меньше присутствовать при этих поспешных сборах. Лизхен понимала, что происходит с Ленни, но первый раз за всю их дружбу племянница дала ей понять, что обсуждения, диванные бдения, чайные и кондитерские церемонии на этот счет — с азартной охотой за сбежавшими тенями, которую они раньше любили устроить, сплетничая о себе и других, — будут лишними.
Интересно, пишет ли Жоренька Лизхен? Ленни ни разу не спрашивала об этом тетку. А та, кажется, и думать не думала о своем далеком возлюбленном. У нее появились иные привязанности. Впрочем, они появились еще во времена Жореньки.
Ленни ласковым движением погладила надорванный конверт, будто это притихший зверек, уставший баламутить, приставать, грызть. Она и Эйсбар никогда не говорили о любви, страсти, о домашнем будущем — даже представить невозможно, как бы говорили. В сущности, они соблазнили друг друга на киносъемочной площадке, которой тогда был дирижабль. В воздухе над землей. И потом сразу — телесный гон, вожделение родственного свойства у обоих. И гон этот, чувственный азарт, отчаянно откровенный, оказался на удивление естественной частью того, чем они занимались. Они ищут мизансцены, выбирают ракурсы съемок, углы взгляда на придуманные и реальные истории. То есть занимаются материализацией своих иллюзий, ведь так? На пленке — и на экране, и на снимке. И в жизни.
Ленни поднесла к лицу конверты, все три, разорванные ее испуганными руками. Она скользила губами по размытым чернилам, быстро постаревшим, и в которой раз пыталась уловить запах своего надменного друга, своего наглого любовника. В первом письме он описывал оранжевую ночь и своего ассистента — англичанина, выросшего в Бомбее: «…худого настолько, что легко может спрятаться за фонарный столб». Во втором — подробное описание кровати, вырезанной из ствола дерева: «Представь, что ты ложишься в цветок, лепестки которого — ладони юных человеческих существ». В третьем, совсем странном — пересказ волнений оператора, Андрея Гесса, по поводу того, что он теряет цветное зрение: «Он утверждает, что существуют только оттенки зеленого и камера на него злится, особенно перед закатом, злость камеры выражается в том, что она снимает лишь отдельные предметы, игнорируя всю картинку в целом. Скажем, снимает стакан, а стол, на котором он стоит, кресла вокруг стола, саму комнату — нет. Проверить, то есть проявить пленку мы тут не можем — ее повезут или в Калькутту, или в Лондон, или прямо в Москву». В тот же день она услышала, как на студии обсуждают письма Гесса, — оказывается, он писал их самым неожиданным людям, с которыми едва был знаком; и страницы тех писем были испещрены безумными подробностями искривленного мира.
Ленни выпросила тогда у монтажера, стоявшего адресатом, письмо Гесса. И, конечно, пыталась найти в нем хоть строчку об Эйсбаре. Ни слова!
По широким ступенькам лестницы застучали каблучки, гулко хлопнула дверь. На улице уже начинало темнеть. И Ленни почудилось, что ее опьянил едва заметный, приторно сладкий запах, исходивший от листков, — а они убраны обратно, в самые глубины шкафа. Воды со льдом в кондитерской на углу? «Нет, просто дайте, пожалуйста, два кубика льда! Немыслимо болит голова. Благодарю — и вот эту салфетку. Спасибо». Лед — к вискам, глубокий вздох. Господи, как же она хочет к нему, оказаться рядом, прижаться, увидеть то, на что насмешливо смотрят его глаза. Поехать в дребезжащем поезде, а лучше — полететь на опасном самолете и всю дорогу не знать, чего больше бояться: падения железной птицы или встречи с тем, кого она внезапно перестала ненавидеть. Однако надо как-то вернуть свою злость. «Надо как-то вернуть злость», — повторяла Ленни, перебегая с тротуара на тротуар.
Опоздала. Дверь «Иллюзиона» уже была заперта. Взвизгнула кошка,
Киномеханик, частенько ночующий в своей уютной каморке, открыл форточку, мелькнул огонек зажженной сигареты.
— Господин с дымком, вы случайно не умеете крутить кинопленку? У вас есть пленка «Русский режиссер Сергей Эйсбар снимает в Индии религиозную драму!»? Это очень важно! Умоляю, помогите! Откройте, пожалуйста, откройте дверь! — взмолилась Ленни, удивляясь своей глупой откровенности.
Она посмотрит на своего мучителя один разок, одним глазком — и забудет навсегда. «Клянусь», — говорила себе Ленни, заходя в темный пустой зрительный зал: киномеханик открыл ей дверь и даже дал электрический фонарик, и теперь она спешила за веселеньким кружком света вперед и вперед. Пыльный луч света прорезал темноту, выхватив спинки нескольких скамеек, плюшевую ковровую дорожку между рядами, небольшой просцениум. Большой экран осветился ровным матовым светом. В ответ, мерцая, блеснули ее жемчужные сережки. Пальцы вжались в бархатные ручки кресла; на лице Ленни застыли и страх, и отчаянная надежда, что он будет стоять очень близко от края экрана, размахивая руками, командуя… и можно будет его коснуться. Подпрыгивающей походкой пойдет в глубь экрана — и она побежит за ним, чтобы стучаться кулаками в спину, остановить, зацеловать… Блеснул квадратик студийной заставки — знаменитый французский петух — и девиз: «Патэ все видит. Патэ все знает». Выплыл титр: «Русский режиссер ищет в Индии маленького Будду». И она его увидела.
На следующий день в полдень Ленни уже заходила в павильон кассы Александровского железнодорожного вокзала, чтобы купить билет в Одессу. По сведениям, почерпнутым ею этой странной ночью у киномеханика «Иллюзиона», через четыре дня на корабле «Афанасий Никитин» в Мадрас отбывает научная экспедиция Академии наук — так называемая «вторая экспедиция Мервортов». Утром она позвонила в Императорское историческое общество, потом в отдел экспедиций петербургского музея «Кунсткамера», потом еще кому-то — вежливые голоса давали ей все новые телефонные номера, адреса, желали удачи или завистливо журили: дескать, милая, что за фантазии… Ну почему, почему она никогда не читает газет — ведь писали же об этой экспедиции! Писали! А теперь путешественники уже в Одессе, и через три дня корабль отплывает. Она могла бы поехать с ними как фотограф, заключить контракт, уговорить, соблазнить, ведь ей не требуется оплата, а оборудование, пленки она предоставит безвозмездно. Все эти авансы, предложения Ленни шептала самой себе сотый раз, готовясь произнести их вслух. Но найти бы перед кем! Ей требовалось быть там и с ним! Она уже целовала его щетинистую щеку, впавшую от усталости, он похудел, немного чужой — какой-то костистый. Боже, прошло три месяца, как они не виделись! Выйти из автомобиля в запыленном шлеме, с кругляшками солнцезащитных очков на носу — и сделать перед ним реверанс. Опля! Господи, как же раньше она не додумалась: догнать!
В вокзальной кассе оказался перерыв. Ленни чуть не разрыдалась, но взяла себя в руки и стала беспокойно кружить по прохладному сумрачному залу ожидания. Звук ее шагов гулко отдавался под сводами, и ей казалось, что она заперта в склепе и так отчаянно бьется о стены ее бесплотный запертый дух. Разносчица газированной воды участливо предложила стаканчик воды — шипучка с клубничным сиропом вернула тени плоть. Вкусно! И надо мчаться вперед!
— Ну что же вы, миленький, закрыли в самый неподходящий момент, — заныла Ленни, когда деревянное окошечко кассы наконец приоткрылось. — Пожалуйста, посадочные документы до Одессы на ближайший поезд, второй класс.
Из окошечка донесся кашель, свист, потом высунулось морщинистое, будто из старого пергамента сделанное, лицо, и, продолжая кашлять, кассир покачал головой.
— Что значит нет?! — вскрикнула Ленни. — Это дело государственной важности, милостивый государь. У меня есть… у меня в течение часа будет распоряжение Императорской академии наук. Мы имеем дело с экспедицией, которую поддерживает и Дума, и двор.
В ответ кашляющий старичок развел руками и стал ими поводить как крыльями, а после ввинтил в воздух указательный палец.