Девочка Надя, чего тебе надо?

Шпаликов Геннадий Федорович

Такого не бывает, — сказала женщина.

Бывает — не бывает, а толку от меня пока что никакого. Это я вам сразу говорю... Что у вас?

Сын у меня в тюрьме.

Надя удивленно посмотрела на нее:

Где?

В тюрьме, — повторила женщина. — Теперь вся надежда на вас... Вот тут все написано, — она протянула Наде бумаги.

Это я после посмотрю, — сказала Надя, — За что — в тюрьме?

По глупости... Мальчишка еще...

Это понятно, что но глупости... И все-таки: за что посадили?

За

изнасилование, — сказала женщина.

За что? — переспросила Надя. Женщина молчала.

Так, — сказала Надя. — И сколько ему дали?

Десять лет...

Мало! — Надя встала. — Ох, мало! Пожалели! Десять лет! Да таких раньше камнями забивали! Без всякого суда!

Женщина смотрела на Надю испуганными глазами.

Ничего себе — мальчишка! — Надя уже не сдер­живала себя. — По глупости! Я бы таких только расстре­ливала! Или посылала бы на какие-нибудь урановые руд­ники, чтоб там они подыхали медленной смертью!

Да что вы такое говорите... Что вы говорите... — повторяла женщина.

Что я говорю? — Надя резко повернулась к ней. — Бандит ваш сын! Бандит! И вообще, у меня рабочее вре­мя, и я всякой сволотой заниматься не желаю! А бумаги ваши забирайте!

Эх ты... — Женщина все складывала, сгибала ли­стки. — А я-то, дура, надеялась...

Зря надеялись! — сказала Надя. — Пусть сидит весь срок! А ко мне больше не ходите!

Не волнуйтесь, не приду... — сказала женщина. — А я уж думала, ты теперь сама мать, поймешь...

И понимать нечего! У меня дочка растет! А ка­кой-нибудь подонок, вроде вашего сынка, — подумать страшно!..

Окна раскрыты — первый этаж. Рабочие останавли­ваются — особенно девчонки, — слушают.

Ты сначала одна вырасти сына, до шестнадцати лет дотяни, а потом уж суди, — сказала женщина. — Орать все умеют... Вот ты — какой там начальник, а уж голос пробуешь... — Женщина встала. — А я к тебе, как к своей, к рабочей, пришла...

– Тоже мне классовая солидарность — бандитов из тюрьмы вытаскивать! — в сердцах сказала Надя. — Думали, пожалею! А он ту девчонку пожалел? Уходите отсюда... Не могу я больше все это слушать! Тошно мне, понимаете? Уходите!

За раскрытыми окнами (подоконник низкий) стояли и слушали разные люди. Надя подошла. Захлопнула резко окно. И второе тоже. Только что стекла не выпали, а зрители-слушатели отшатнулись разом.В цехе — грохот привычный. Вся эта музыка обыкновенная.

Уже открыли буфет — обеденный перерыв скоро. Покупают колбасу, булки, кефир.

Надя! — на ходу остановила ее Вера Разнова, слесарь из ее бригады.

— Что тебе? — хмуро спросила Надя.

Из милиции звонили! — сбиваясь, говорила Вера. — Лизу на вокзале забрали!

Оставьте меня в покое! Забрали — и очень хорошо.

Надя!..

Что — Надя?

Всю ночь сидит! — вздохнула Вера.

Из какой милиции звонили? — спросила

Надя хмуро.

Неразборчиво говорили, Григорий Матвеевич все записал.

По коллектору в кабинете начальника цеха передали:

Первый цех... Смолиной немедленно зайти к сек­ретарю парткома. Смолиной — к секретарю парткома.

Надя шли сначала двором, между майских, зеленею­щих свежо деревьев, мимо корпусов, по аллее.

По дороге ее поймал на ходу Костя. Но Надя даже не остановилась. Пошли рядом.

Ты обедала? — спросил Костя.

Тебе-то что?

Я по селектору слышал, — сказал Костя. — В чем дело?

Не знаю я, в чем дело. Надо дочку к маме везти, а то свихнешься ото всех этих забот, — сказала Надя.

– Купи мне какую-нибудь булку, что ли, и молока и вот здесь посиди. Я скоро. Сам-то поел чего-нибудь?

Ладно, ты иди, — сказал Костя. — Вот эта скаме­ечка, запомнишь? Напротив клумбы. Иди...

...Секретарь парткома ждал Надю на скамеечке в тени — жаркий был день. Секретарю было лет сорок, не больше. Был он в светлом пиджаке, в белой рубашке без галстука, и вообще выглядел празднично.

Ну что? — Надя присела рядом.

Жара, — сказал секретарь, а звали его Гришей.

Ладно, жара, — сказала Надя. — Это все понят­но, что жара. В чем дело, кроме жары?

Ты торопишься? — спросил секретарь парткома.

Представьте себе, тороплюсь, — ответила Надя. — Что такое? Не тяни.

Что ты Мухиной наговорила? —спросил секретарь.

Уже нажаловалась? Быстро...

Да не в этом дело...

А в чем? — спросила Надя. — В чем?

А черт его знает в чем, — сказал Гриша. — Нельзя людей обижать, понятно?

Нет, непонятно.

Да все ты понимаешь... — Гриша стукнул ладо­нью об скамейку. — Она у нас двадцать пять лет прора­ботала. Сечешь? Двадцать пять лет.

Ну и что? — сказала Надя.

Ну, раз ты так говоришь — ну и что? — ну, что я тебе возражу? Дура ты, и все тут.

Знаешь, можно сто лет какие-нибудь гайки завин­чивать. Что, я должна за это ей в ножки кланяться? Да завинчивай — ради бога! А меня в свою грязь не мешай!

Грязи испугалась?

– Не испугалась, — сказала Надя. — Знаешь, дру­гое — мутит меня ото всего этого... Вот она рабочая, ты считаешь — я тебе верю, — нормальная, хорошая, стаж у нее приличный. Чего она за звание это прячется — рабочая? Чего? Раз рабочая, значит, все можно, да? И сын подонок, а, видишь, одна воспитала! Значит, и никто не виноват! Да он же у нас работал, я узнавала! Удобно сейчас рабочим быть! «Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!» Вот он был, при маме, ничем, никем, а ты мне на безотцовщину не ссылайся — и без отцов растут, а он рабочий, так назы­ваемый, и его не тронь...