Девочка, сошедшая с тропы
Шрифт:
В его прошлом, впрочем, белого цвета так же было больше, чем достаточно.
Может, поэтому, не до конца понимая мотивы его поступков и направление его мыслей, его эмоции и его решения, она приходит сюда — в слишком светлую комнату, с минимумом мебели, с ярким светом, напоминающим об операционных комнатах и камерах пыток. Эффи приходит сюда, чтобы наблюдать за ним, как будто ему мало включенных 24 часа в сутки камер.
Иногда, очень редко, они говорят друг с другом.
Они говорят, а камеры записывают их слова на пленку.
—
— Нет, — лаконично отвечает мальчик и впервые с момента ее появления в комнате поворачивается к ней. — Ты хочешь прогуляться?
— Я надеялась, что ты хочешь, — бывшая сопровождающая Двенадцатого дистрикта не привыкла никого заставлять делать что-то против их воли. — Ты слишком много времени проводишь здесь.
Ей хочется сказать, что он больше не заключенный. Дверь комнаты открыта. Его никто не остановит, когда — если — он попытается выйти. Да, он должен вернуться до закрытия, но он совсем не должен сидеть здесь все время. Он больше не заключенный, за ним всего лишь наблюдают. У врачей просто нет другого выхода, кроме как наблюдать за ним. Правда, всякое наблюдение бессмысленно, если рядом с ним нет раздражителя, из-за которого приступы могут возобновиться.
Иными словами, наблюдать за ним, когда рядом с ним нет Китнисс Эвердин, значит попусту тратить время и километры испорченной пленки.
— Пит? — Эффи требует к себе хоть какого-то внимания. — Неужели тебя все устраивает?
— Все? — Пит останавливается, даже застывает. — Что ты имеешь в виду под всем?
— Эта жизнь. Эта комната. Эти картины.
Эффи не загибает пальцы, начиная перечислять все, что ее саму в его жизни абсолютно не устраивает.
— Неужели ты не хочешь ничего изменить?
Она хочет понять, почему он не возвращается к Китнисс Эвердин. Он ведь должен понимать, что единственный выход из этого бессмысленного существования — вернуться к ней, правда?
— Любой разговор со мной неизбежно становится разговором о Китнисс Эвердин, — усмехается Пит.
В его голосе нет злости. Кажется, что в его голосе нет злости. Но Эффи замечает, с какой силой Пит сжимает пальцами кисть, какими нервными становятся штрихи. Еще пару минут — и он полностью загубит картину, которую пишет сейчас. К счастью, Пит понимает это так же хорошо, как и Эффи, поэтому прекращает бесполезное занятие. Не откладывает кисть в сторону, а просто перестаёт злиться так сильно.
— Я помню ее, — говорит Пит, уже повернувшись к Эффи. — Я помню, как любил ее. Я помню, каким наивным был, когда поверил, будто мое чувство взаимно. А еще я помню, что творилось со мной, когда ее актерских способностей перестало хватать, когда я осознал, что она только притворялась. Быть может,
— Уже тогда? — переспрашивает Эффи.
— До охмора, — отвечает Пит. — А потом был еще и охмор. Теперь я знаю, что из моих воспоминаний правда, а что — нет. Но все равно, когда речь заходит о Китнисс Эвердин, мне нужно время, чтобы сосредоточиться, чтобы вспомнить, какая часть ее — правда, а какая — ложь. И ты спрашиваешь, не хочу ли я что-то изменить в своей жизни? Я хочу изменить все. Но еще не понимаю, как. Поэтому я остаюсь здесь.
— Может, правильнее все-таки попробовать… — нерешительно начинает Эффи, но замолкает.
Пит останавливает ее одним лишь жестом.
— Я слишком хорошо знаю, что нужно сделать. Я знаю, что я вернусь в двенадцатый дистрикт. Я посажу возле ее дома цветы, белые примулы. Я останусь с ней, буду ее опорой и поддержкой, буду бороться с самим собой каждый день, ради нее. Но еще я знаю, что все это бессмысленно, — Пит выдыхает, глядя в белый потолок. — Я заставлю ее жить. Но я не хочу ее заставлять. Она должна хоть чего-то захотеть сама в этой жизни, лишенной теперь для нее всякого смысла.
Эффи рассматривает носки своих неудобных, кричаще-красных туфель, отстукивает носком туфли какую-то мелодию из прошлой жизни и вспоминает, о чем ей говорил совсем недавно лечащий врач Китнисс.
— Китнисс решила, будто она — банши, — женщина качает головой, поправляя сидящий идеально парик. Она ждет вопроса от Пита, ей ведь и самой пришлось спрашивать, кто такая эта банши. Пит не спрашивает; незнакомое слово не удивляет его, значит, откуда-то он знает, чем известна эта мифическая фигура. — Совершенно сумасшедшая идея. Ведь банши была я. Несколько долгих лет именно я называла имена будущих мертвецов, предвещала их смерть в прямом эфире. Разве что, — Эффи делает паузу, — я всегда была симпатичной, а не старухой в лохмотьях.
Пит вздыхает, но никак не комментирует этот монолог. Комментарии излишни. Поэтому он возвращается к своей работе, продолжая, мазок за мазком завершать картину, на которой перед наблюдателем предстает во всем буйстве красок его первая Арена.
— И что же дальше? — спрашивает Эффи невпопад.
Пит пожимает плечом.
— Все будет так, как я сказал. Меня отпустят, когда я захочу. Я вернусь в Двенадцатый Дистрикт. Посажу белые примулы. И буду жить с Китнисс Эвердин, думая каждый день о том, что именно я убил ее сестру.
Мальчик — все еще мальчик в глазах Эффи — бросает невеселый взгляд искоса.
— Ты не убивал Прим, — выдавливает капитолийка.
— Нет. Но я и не спас ее. И эта вина тоже гложет меня, день за днем.
Эффи продолжает отбивать носком туфли какую-то мелодию, которую и сама плохо понимает. Ей хочется сказать, что именно она убила Прим — тем, что произнесла имя девочки на жатве 74 голодных игр, запустив неведомый тогда механизм их нынешнего настоящего, но она не говорит этого вслух.