Девочка в бурном море. Часть 1. Антошка

Воскресенская Зоя Ивановна

— Да, — вздохнул Свен, — прогулка была отличная.

— Я теперь буду каждый день есть мороженое, — сказала решительно Клара. — Самую маленькую порцию. Представлю себе, что съела, и отложу двадцать эре — это хоть на пять минут приблизит нашу свадьбу.

— А я после работы буду развозить срочные телеграммы. Мне обещали за это десять крон в неделю.

— Десять крон! — одобрила фру Эдит. — Это очень благоразумно, десять крон на дороге не валяются.

Антошка подавила вздох и подумала о том, что она помнит себя маленькой в бабушкиной комнате, разделенной легкой перегородкой на две. В одной комнате жили папа с мамой, а в другой бабушка с Антошкой. Папа всегда старательно наглаживал свои брюки, когда

они с мамой шли в театр, а мама так умела накрахмалить и выутюжить свою праздничную голубую блузку, что она сверкала, как новая. И разве папа с мамой любили друг друга меньше оттого, что у них не было коврика у двери вытирать ноги, и бабушка готовила отличный борщ в старой помятой кастрюле. Зато, когда папа закончил институт, он купил на свою первую зарплату такие чудесные лаковые «лодочки» маме, что мама танцевала от радости. Все соседи по квартире пришли смотреть на них и говорили, что у Лизы хороший муж и что она в этих туфлях будет самая красивая в театре. Антошка тоже любовалась мамиными туфлями, которые блестели, как новые галоши, только были на каблуках. И еще помнит Антошка, как они отправились с папой и мамой на первомайскую демонстрацию. Папа нес ее на плече, у Антошки в руках были три разноцветных шарика, улицы звенели музыкой. Антошка сидела на папином плече и ела мороженое. Ей было тогда шесть лет. И если бы папа с мамой ждали шесть лет, то не было бы этих замечательных дней, потому что самой Антошки не было бы на свете — папа с мамой покупали бы все новые и новые кастрюли.

Ева прижалась к Антошке.

— Смотри, какие они счастливые, но я решила на будущий год пойти работать и сразу начну откладывать себе на свадьбу. Клара тоже могла бы сделать это раньше.

— А теперь выпьем за вашего сводного брата — за Улафа, — поднял бокал Карлсон. — Он через несколько дней станет солдатом. Пожелаем ему удачи в ратном деле. — Он хлопнул Улафа по плечу.

— За победу! — ответил Улаф. — Сколь! [4]

— Смерть фашизму! Сколь! — воскликнул Кристиан.

Note4

За здоровье! (швед.)

Все стоя выпили.

— Что ты такой сегодня сумрачный? — спросила фру Эдит мужа.

— Налей мне еще, — подставил стакан Карлсон.

Он не хотел огорчать в этот вечер жену и дочерей, не хотел сказать им, что за тайный провоз беглецов из гитлеровского плена пароходная компания уволила его с работы. Пока он устроится на работу, Кларе не придется откладывать деньги на свадьбу.

— Еще налей! — протянул он стакан.

СЖАТЫЙ КУЛАК

Декабрьский день в Швеции короток. Подслеповатый туманный день сменяется синими сумерками. Солнце, не успев разогреться, прячется за горизонт. И тогда в окнах домов зажигаются красные рождественские звезды и сквозь изморозь стекол трепещут и расплываются разноцветные огоньки елок. Освещенные квадраты окон уходят ввысь и теряются в туманной мгле.

Сейчас зимние каникулы, и ребята пользуются каждым светлым часом, чтобы покататься на коньках и на лыжах. И у Антошки сегодня первый день школьных каникул. Она вывезла во двор санки. Скучно! Три года назад во время каникул она была на елке в Колонном зале, потом в клубе на папиной работе, ходила с мамой в Художественный театр, смотрела «Синюю птицу», и до упаду каталась на коньках в Парке культуры. В Москве сейчас, наверно, никаких елок нет — идет война. А в Швеции и в мирное время не устраивают для ребят никаких елок во дворцах и парках. «Устраивали бы каждый год елку в королевском дворце, — думает Антошка, — и ребята повеселились

бы, и королю было бы, наверно, интересно. А то стоит огромный дворец, пустой, с гулкими залами, и никому пользы не приносит».

Из второго подъезда выбежала Ева. В брюках и свитере она была похожа на мальчишку.

Антошка пригласила Еву к себе на санки. Ледяная горка спускается прямо со двора к шоссейной дороге, а за дорогой — железнодорожная станция.

Полозья завизжали по льду, и санки помчались вниз так, что дух захватывало; струи холодного воздуха выбивали из глаз слезы. У самого шоссе Антошка затормозила: к станции подходил длинный товарный поезд. На платформах под брезентовыми чехлами, присыпанными снегом, топорщились, выступали железные фермы, дула пушек, крылья самолетов. Через каждые две-три платформы вагон с солдатами.

— Пришел немецкий поезд, — сказала Ева, — пойдем посмотрим.

Вдоль железнодорожной насыпи уже выстроились мальчишки и девчонки с санками, лыжами.

Заскрежетали железные засовы, раскрылись вагоны. Через поперечные балясины, расталкивая друг друга, выглядывали солдаты в серо-зеленых шинелях.

— Гутен таг! — кричали немцы, осматривая завистливыми глазами выстроившихся ребят — крепких, розовощеких, веселых.

— Гутен таг! — ответил мальчишка в толстом синем свитере.

Остальные ребята промолчали.

Мальчишка с лыжами на плече, из которых одна была красной, а другая голубой, со знанием дела рассматривал платформы.

— В Финляндию везут, на русский фронт… Самолеты «Фокке-Вулъф-190», а на той платформе танки «тигр»… шестиствольные минометы… полевые пушки, калибр сто пять миллиметров, — определял он спрятанные под покрышками орудия. Может быть, он ошибался, но мальчишки верили ему и повторяли: «Ого! Сто пять миллиметров!»

Антошка широко раскрытыми глазами смотрела на солдат. Перед ней были враги. На платформах закутанные пушки и самолеты, которые через несколько дней будут обстреливать и бомбить советские города и деревни, убивать советских людей.

Антошка — лицом к лицу с врагом, с санками в руках стоит и смотрит.

— Каждый день немцы везут оружие в Финляндию, — сказала Ева. — Из нашего окна видно. Но большей частью они проезжают Стокгольм ночью.

Два ефрейтора шли вдоль состава с ведрами, в которые солдаты выгребали из котелков остатки пищи. От ведер шел пар и разносил запах прелой капусты, картошки.

В хвостовом вагоне раздвинулись двери, и сквозь щели деревянного щита просунулись пятачки свиных морд. Свиньи нетерпеливо повизгивали в ожидании обеда.

Германское командование к каждому воинскому эшелону прикомандировывало для откорма свиней. Пусть отбросы зря не пропадают, решили расчетливые фрицы. И каждый немецкий поезд, останавливающийся на шведских станциях, жители опознавали по громкому хрюканью полуголодных свиней — остатков от солдатских обедов и ужинов было не так уж много.

— Свинур! Свинур! Швейне! Швейне! — весело закричали мальчишки, как только раздвинулись двери хвостового вагона.

Фрицы приняли это на свой счет. Так их встречали французские мальчишки. Это прозвище бросали им в лицо поляки, чехи, сербы. Все народы в Европе определяли этим словом степень благородства гитлеровских солдат, отказывая им тем самым в праве называть себя людьми.

Пожилой гитлеровский солдат, прошедший по всем странам Европы и чудом уцелевший, слышал эту кличку больше других.

Он выставил вперед руку и, составив из большого и указательного пальцев нечто вроде пистолета, целился в мальчишек и грозно кричал:

— Пиф! Паф!

Град снежков был ответом на угрозы фашиста.

— Хайль Гитлер! — крикнул грозно гитлеровский солдат, крикнул так, словно посылал проклятия на этих белоголовых и синеглазых мальчишек и девчонок.

— Гитлер капут! — что есть мочи крикнула Антошка.