Девочка-ветер
Шрифт:
– Я с вами, – шепчет он на ухо.
Танюша чмокнула воздух у моей щеки и подставила Зимину губы для поцелуя. Меня сейчас стошнит от этой сцены. Проще сразу забиться в угол и не подавать признаков жизни до окончания торжества. Тоскливо. Хочется выть на огрызок луны в небе. Но от Танюши никуда не скрыться…
– С днем рождения…
За спиной Танюши появляется Коняев, терзаемый любопытством, и Золотой Мальчик, терзаемый неизвестно чем. Сегодня я особенно не люблю это семейство и всех, кто dazu geh"ort [4] .
4
К ним относится (нем.).
Моя
5
Усидчива (нем.).
Моя мамочка величественно позволяет Танюше фантазировать, прозвав ее однажды «баронессой Мюнхгаузен».
– Царский подарок, – хмыкнул Золотой Мальчик и уселся в кресло напротив, – за это надо выпить.
– О, у меня этого добра полон дом, – заявила я, принимая бокал шампанского, – а поскольку Танюша считает, что проживет дольше меня, предлагает отписать ей все в завещании.
Становится смешно от дурацкой ситуации. Все пользуются мной, как хотят: мой замечательный летун, моя мать, Коняевы и даже этот рыжий сидит и смотрит не отрываясь на маленькую кузину своей подружки, подливает шампанского и ждет, что произойдет. Зрелища на сегодня отменяются. Истерики к всеобщей радости я не закачу, вот только напьюсь и упаду, как водится в этой компании, под стол, а там будь что будет…
Золотой Мальчик исподлобья наблюдает, как я приканчиваю в одиночку вторую бутылку шампанского.
– Трудный день выдался, – сказал без тени сомнения на лице.
Наверное, насквозь видит мою тоску. Хочу домой.
– Может, я отвезу вас домой? Они не скоро хватятся.
– Вам виднее. Кстати, как вы думаете, если я подарю ей все, она меня сразу отравит или помучает?
– Помучает, – ответил он спокойно и помог подняться. Ноги не идут, но он прав, надо ехать домой. И конечно же он меня отвезет!
Зимин взял с самого начала на себя некоторые обязательства. Голова идет кругом, и меня укачивает в буржуйской машине на родных ухабах. Шампанское не помогло. Вероятно, мало выпила. Сейчас бы закрыть глаза и никогда больше не просыпаться. Как это люди умудряются напиться и тут же уснуть? Я твержу себе под нос:
Сбылись твои пророчества,Подкралось одиночество…Пророчества были мои собственные, а одиночество существовало невымышленное, последние три года…
Соревнование на выживание между мной и очередной упорной подружкой небезызвестного летуна я проиграла. Сошла с дистанции. Уверенности в себе не хватило на то, чтобы стать единственной. Я сдалась без боя, уволокла ноги и еще дрожу от скачки, сомневаясь, правильно ли сделала и, может быть, стоит еще побороться, попытаться взять измором то, что, в сущности, мне никогда не принадлежало. Я вижу движущиеся губы Золотого Мальчика, но ничего не слышу.
– Разве вам Танюша не поведала, что я глуха как тетерев?
Он смутился, покраснев до краев волос. Ей-богу, там, дома,
– Не совсем глухая, – примирительно говорю я, – здесь слышу, здесь не слышу. Называется очень длинно и очень некрасиво, впрочем, если вы Танюшин коллега…
У него большие печальные глаза, и мне отчего-то становится его жаль. Он не может знать, что меня утешает в перспективе оглохнуть возможность не общаться с его любимой Танюшей.
Жалеть надо меня, а я сочувствую ему, как последняя идиотка. Он огромен и до безумия красив. От него невозможно отвести взгляда, а я сижу и готова проливать слезу, потому что он печален. Я такая. Мне всегда кого-то жаль. Я могу влезть в чужую шкуру и проникнуться. Но ему подобные вряд ли нуждаются в сочувствии.
– Танюша сказала, что вы двоюродные сестры.
– Раз ей так хочется, – пожала я плечами. – Но она говорит «кузины», это звучит благороднее для чужих ушей.
Танюшина мамочка однажды вышла замуж за пожилого и очень хорошо обеспеченного журналиста, моего дядю, и с тех пор Танюша цепко держится за приобретенных родственников, отпинывая родного папашу, пытавшегося как-то заявить о своих родительских правах. Я так привыкла к званию кузины, что уже не испытываю отрицательных эмоций, как в детстве. Мое присутствие необходимо ей как воздух. Я – ее второе «я». Парадокс. Она срослась со мной против моей воли, как сиамский близнец. Хирургическое вмешательство, необходимое мне, чтобы защитить свое жизненное пространство, для Танюши смерти подобно. Все попытки прекратить с нею отношения приводят к истерикам с морем слез, и я чувствую себя втянутой в странную историю Алисой, захлебывающейся неимоверным количеством влаги, которую способна произвести Коняева в долю секунды. Валюша является с лицом страдальца и умоляет, требовать не вправе, потому что Танюша вечно напоминает ему о «корнях», называя «тамбовским купчиком» или, того хуже, «хитрым евреем». Танюшины попытки воззвать к родственным чувствам терпят традиционное фиаско, и она начинает вспоминать долгие годы дружбы и совместное счастливое детство.
В детстве Фибка, Инка и я вешали на дверь записку: «Иди туда, откуда пришла», а Танюша являлась с листочком в руках и, округлив глаза, наивно спрашивала: «А это кому?» Она была ябедой и шпионила за нами, чтобы было чем шантажировать, а когда не получалось, шла сдавать нашим родителям. Мы ненавидели ее со всей силой детского максимализма и жестокости. Мы ее не принимали! Она была чем-то инородным, странным, неуклюжим и визгливым.
Хромая Инка лазила по деревьям как мартышка, гоняла на велосипеде и дралась с деревенскими мальчишками наравне с нами, а Танюша вечно ныла, что испачкает свое платье или, чего доброго, свалится куда-нибудь. Фибка таскал ее за жидкие косички и орал, размахивая длинными руками: «Иди пожалуйся моему отцу, что я тебе наподдавал!» У Танюши был новый папа, которого она боялась как огня, а так как этот страшный новый папа был моим очень серьезным дядей, Танюша предпочитала давить на жалость в наших домах и искать защиту у родителей своих обидчиков. Родители вытирали чумазое лицо, приводили в порядок одежду, в ужасе хватаясь за голову от безутешного плача малышки, такой тихой и беззащитной, а потом каждый раз нудно и упорно объясняли, что нужно возлюбить ближнего своего. Я готова была любить всех, кроме Танюши. Фибка получал ежевечерний выговор за неджентльменское поведение, а бывало, и трое суток ареста, без подружек, книг, телефона, но с гаммами и этюдами Гедике. Если бы жутко важный папа Фибки не отправлялся каждое утро на персональном автомобиле на службу, сидел бы наш с Инкой друг все лето под арестом и истязал рояль.