Девственницы-самоубийцы

Евгенидис Джеффри

В какой-то момент, пока мы с открытыми глазами видели свои сны, дом окончательно погрузился в тишину. Мы решили, что сестры закончили собирать вещи. Питер Сиссен вытащил из кармана фонарик-авторучку и совершил короткую вылазку в столовую, чтобы вернуться с сообщением: «Кто-то из них все еще внизу. На лестнице включен свет».

Мы стояли, поводя фонариком по сторонам, мы ждали девушек, но никто к нам так и не вышел. Том Фахим попробовал шагнуть на лестницу, но первая же ступенька встретила его таким отчаянным скрипом, что он вынужден был вернуться. Тишина в доме отдавалась в ушах гулким звоном. Мимо проехала машина, оживившая тени в столовой, на мгновение высветив фигуры колонистов на картине. Обеденный стол был завален зимними куртками в пластиковых пакетах; там и тут лежали бесформенные узлы. Дом походил на чердак, где годами собирался ненужный хлам, в отсутствие хозяев наладивший между собой революционно новые отношения: тостер нежится в птичьей клетке, балетные тапочки-пуанты выглядывают из плетеной корзины для рыбы.

Мы проложили извилистую тропу, обходя беспорядочно сваленные вещи, натыкаясь порой

на оазисы, оставленные для игр — доска для триктрака, китайские шашки, — а затем вновь зарываясь в кучи, где смешались вместе венчики для взбивания яичных белков и резиновые сапоги. Мы вошли на кухню. Там было слишком темно, чтобы хоть что-то разглядеть, но мы услыхали тихое шипение, похожее на неестественно долгий вздох. Из подвала трапецией вырастал луч света. Мы подошли к ведущим в темноту ступеням и прислушались. Потом решили спуститься вниз.

Чейз Бьюэлл возглавлял нас во время спуска, и пока мы осторожно, держась за петли на ремне друг у друга, сходили вниз, время обернулось вспять, возвращая нас ровно на год, когда мы спустились по тем же самым ступеням, чтобы принять участие в единственном званом вечере, который сестрам Лисбон было позволено устроить. К моменту, когда мы наконец сошли, каждый из нас сполна успел ощутить себя путешественником во времени. Ибо, несмотря на дюймовый слой воды на полу, комната ничуть не изменилась с тех пор, как мы ее покинули: никто не явился сюда, чтобы прибрать за гостями той давней вечеринки в честь Сесилии. Украшенная мышиным пометом, бумажная скатерть так же покрывала стол. Коричневатая жидкость — все, что осталось от пунша, — стояла, запекшись, в хрустальной чаше, покрытая трупиками мух. Шербет растаял давным-давно, хотя черпак все еще торчал из клейкого осадка, а чашки, серые от пыли и паутины, так и не нарушили перед ним равнение в строю. С потолка на тонких лентах гроздью свисали сдувшиеся морщинистые шары. Костяшки домино все еще взывали о тройке или семерке.

Мы не могли понять, куда делись сестры. По воде пробежала рябь, словно что-то вдруг упало на дно. Журчащие трубы то и дело испускали сдавленный хрип, словно бы всасывая воздух. Вода лизала стены, ловя отражение наших розовых лиц и красных с синим флажков над нашими головами. Произошедшие в комнате перемены — облепившие стены водяные жуки, меховой поплавок в виде мертвой мыши — только подчеркивали то, что в остальном здесь все осталось по-старому. Если бы мы, сощурившись, зажали в придачу носы, нам удалось бы обманом убедить самих себя в том, что вечеринка все еще продолжается. Баз Романо вброд подошел к карточному столику и под устремленными на него взглядами принялся танцевать, переступая ногами по невидимым квадратам, — как учила его мать в папской роскоши их семейной гостиной. В объятиях он сжимал только воздух, но мы все могли видеть ее… их, всех пятерых сестер Лисбон, танцующих с Базом. «Эти девчонки сводят меня с ума», — объявил он, не замечая, как хлюпают в мокрой грязи его ботинки. Танец База всколыхнул воду, разнося по комнате запашок канализации, а после — сильнее, чем когда-либо — до нас донесся тот самый запах, который нам уже не забыть никогда. Потому что именно тогда мы увидели над головой База Романо то единственное, что появилось в игровой комнате с тех пор, как мы спешно покинули ее год тому назад. Среди наполовину сдувшихся воздушных шаров, в самой их гуще, свешивались вниз две скорлупки коричневых с белым кожаных туфель Бонни. Она привязала веревку на ту же балясину, где пылились оставшиеся с вечеринки украшения.

Никто из нас не шевельнулся. Баз Романо, не замечавший ничего вокруг, продолжал танцевать. Прямо над ним, в своем розовом платье, Бонни казалась чистенькой и праздничной, словно кукла-пиньята. [44] Прошла минута, прежде чем до нас дошел смысл этого зрелища. Мы во все глаза смотрели на Бонни, на ее тощие коленки в белых, купленных ко дню конфирмации чулках, и мало-помалу нами овладевал стыд, избавиться от которого нам уже не удастся. Позднее врачи объяснили нашу замедленную реакцию шоком. То наше состояние скорее имело оттенок тяжелого чувства вины, как будто мы явились помочь лишь в последний миг, когда было уже слишком поздно, как будто Бонни нашептывала нам на ухо тайну не только своей смерти, но и самой жизни, тайну жизни всех пяти сестер. Она была такая неподвижная. Ее тело казалось таким тяжелым. На подошвах ее промокших туфель поблескивали капельки слюды; они медленно скатывались вниз.

44

Пиньята (исп.) — приз в детской игре, лежащий в подвешенном глиняном горшке, который должен найти и разбить ребенок с завязанными глазами.

Мы никогда не знали ее. Нас привели сюда, чтобы мы смогли наконец это понять.

Никто из нас не запомнил, сколько мы простояли вот так, неслышно разговаривая с покинувшей ее тело душой. Наверное, достаточно долго, чтобы от нашего дыхания в комнате поднялся ветерок, заставивший тело Бонни качнуться на натянутой веревке. Она медленно повернулась, и на краткий миг ее лицо выглянуло из-за повисших как водоросли сморщенных шаров, показав нам всю реальность избранной ею смерти. То был мир почерневших глазных впадин, крови, застывшей в нижних конечностях, несгибающихся, затвердевших суставов.

Об остальном мы догадались тогда же — хотя узнать наверняка, как развивались события той ночью, не сможем уже никогда. Мы по-прежнему спорим об этом. Скорее всего, Бонни умерла, когда мы топтались в гостиной, грезя об огнях ночного шоссе. Мэри сунула голову в зев духовки вскоре после этого, уже услыхав, как Бонни выбила из-под себя чемодан. Они приготовились помочь друг дружке, если возникнет необходимость.

Возможно, Мэри еще дышала, когда мы осторожно прошагали мимо, направляясь в подвал, и разминулись с нею всего фута на два (без малого; мы измерили это расстояние потом). Тереза, с набитым таблетками желудком, которые она запивала чистым джином, была все равно что мертва к моменту, когда мы появились в доме. Люкс была последней: она умерла минут через двадцать или тридцать после того, как мы его покинули. Спеша прочь с разинутыми в беззвучном крике ртами, мы не задержались у гаража, откуда все еще доносилась музыка. Люкс Лисбон нашли на переднем сиденье. Ее серое лицо хранило покой, а в кулачке была стиснута зажигалка, оставившая на ладони темные пятнышки ожога. Как мы и рассчитывали, Люкс покинула дом Лисбонов в автомобиле. Но, как выяснилось, она расстегнула наши ремни для того лишь, чтобы, задержав нас, позволить себе и сестрам умереть с миром.

5

Мы уже знали их теперь. Мы знали, как водит машину тощий, мы помнили его привычку разгоняться в середине квартала, мы знали, как осторожно он выворачивает руль, и без удивления следили за тем, как он, не рассчитав ширину подъездной дорожки, снова заехал на газон Лисбонов. Тонкий визг сирены привычно вспорол нам слух; этот феномен Тереза верно назвала «эффектом Допплера», когда «скорая» приехала в третий раз, — она не могла сообщить это потом, поскольку к моменту четвертого визита неотложки сама оказалась во власти боли, медленно кружившей вокруг нее по спирали, опускавшейся все глубже — такое чувство, словно тебя высасывают через соломинку твоих собственных внутренностей. Мы уже знали, что у толстяка чувствительная кожа, на щеках виднелись следы раздражения после бритья. Металлическая набойка на его каблуке издавала неритмичный стук, когда он шагал по мощеной дорожке (левая нога была чуть короче правой). Мы помнили, что волосы у тощего санитара быстро засаливаются: когда неотложка впервые явилась за Сесилией, его прическа напоминала копну Боба Сигера, [45] но спустя всего год лишь жидкие пряди облепили голову, и санитар скорее походил теперь на утонувшую крысу. Мы все еще не знали, как зовут их обоих, но уже начинали интуитивно постигать законы их невеселой работы: запах бинтов и кислородных масок, вкус предшествовавших несчастьям обедов на чьих-то едва шевелящихся губах, а на их собственных лицах — отсвет угасания чужой жизни, кровь, брызги мозговой ткани, голубые щеки, вылезающие из орбит глаза и — в нашем квартале — череда безжизненных тел с поблескивающими браслетами на руках и с золотыми медальонами в форме сердечек на шеях.

45

Боб Сигер (р. 1945) — певец, музыкант, автор песен; в составе группы Bob Seger System добился крупного успеха с альбомом «Mongrel» (1970), выдержанным в стилистике раннего хард-рока. В 1971 году распустил группу и занялся сольной карьерой.

К моменту своего появления здесь в четвертый раз они уже потеряли веру в свои силы и в то, что нужны тут. Фургон по обыкновению резко затормозил, шины пробуксовали в траве, распахнулись дверцы, но, уже выпрыгивая из кабины, санитары отчего-то утратили храбрый вид и сразу превратились в двух обыкновенных мужчин, втянувших головы в плечи в ожидании упреков. «Опять эти двое», — сказал Захария Ларсон, пяти лет. Толстяк бросил на тощего санитара долгий взгляд, и они заспешили к дому, не захватив на этот раз никакого оборудования. Миссис Лисбон с белым лицом отперла им дверь. Не произнеся ни слова, она указала внутрь дома. Когда санитары вошли, она так и осталась стоять в дверях, покрепче затягивая поясок халата. Вслед за чем дважды поправила носком туфли лежащий перед дверью коврик с надписью «Добро пожаловать». Вскоре, изменившись в лице, потрясенные санитары выбежали снова, чтобы втащить в дом носилки. Спустя всего минуту они уже выносили лежавшую вниз лицом Терезу. Закрутившееся на поясе платье открывало взглядам кусочек несвежего белья. Пуговицы на спине вылезли из петель, чуть оголив спину, цветом схожую с мякотью гриба. Рука Терезы снова и снова падала с носилок, хотя всякий раз миссис Лисбон укладывала ее на место. «Тихо!» — скомандовала она, очевидно, обращаясь к непослушной руке. Но та немедленно свесилась снова. Миссис Лисбон остановилась, ее плечи поникли, и нам показалось, что она готова сдаться. Но уже в следующую секунду она бежала рядом с носилками, цепляясь за руку Терезы и бормоча под нос слова, в которых некоторым послышалось: «Нет, только не ты», — хотя миссис О'Коннор, посещавшая в колледже театральный кружок, услыхала патетическое: «Но столь жестоко!»

К этому времени мы уже лежали в кроватях, притворяясь, будто уснули крепким сном. Снаружи Шериф, готовясь войти в гараж, надел кислородную маску и стал поднимать автоматическую дверь. Когда она замерла, остановившись, изнутри, вопреки всем ожиданиям, не показалось ровным счетом ничего (так говорили очевидцы): ни дыма, увидеть который рассчитывали все собравшиеся, ни даже газа, который заставил бы предметы колебаться, словно мираж на ветру. Семейный автомобиль стоял в гараже, чуть подрагивая, а поскольку Шериф случайно задел еще один рычажок, щетки-«дворники» нервно засуетились на стекле. Толстяк опять вошел в дом; чтобы снять Бонни с потолочной балки, ему пришлось, как настоящему акробату, балансировать на двух стульях, поставленных один на другой. Мэри нашли на кухне, не живую, но и не мертвую — ее голова и плечи прятались в глубине духовки, будто она пыталась ее отчистить и потеряла при этом сознание. Примчался второй фургон неотложки (единственный раз, когда это произошло), доставивший к месту происшествия еще двоих медиков, работавших быстрее и слаженнее, чем Шериф с толстяком. Они поспешили на кухню и спасли Мэри жизнь. Не надолго. Стоило им стараться.