Девушка на качелях
Шрифт:
Все зааплодировали; Карин тоже захлопала, а потом, наклонившись ко мне, сказала:
– Как это прекрасно! И… was ist das… [45] очень точно? Можно так сказать? В этой музыке хочется плавать!
– Нет, там мы точно замерзнем. В тех краях вода гораздо холоднее, хотя Фингалова пещера расположена южнее Копенгагена.
– А она далеко на севере?
– Примерно, как Данциг или как северное побережье Балтики.
– А что, у вас кровь не бурлит?
45
Как
От необходимости отвечать на вопрос меня спасло появление мистера Фу Цуна.
Он играл Двадцать четвертый концерт Моцарта. Вступил оркестр – мощно, трагично, и я осознал, что мне суждено навсегда запомнить это исполнение: на пару часов мы удостоились чести перенестись в лучший мир. В этом заслуга и музыкантов, и композитора, но лишь отчасти; подобное не зависит даже от нас, слушателей. Воспарение чувств – это дар. Иногда некая тайная сила позволяет нам приблизиться к Богу и ощутить Его присутствие, а иногда мы просто беспомощно бьемся о непроницаемое стекло, за которым сияет солнце. Грусть-тоска тебя не сманит, а услада – сманит. Музыка увлекала за собой и затягивала меня постепенно, а Карин с самого начала концерта порскнула в ее звучный, лучший мир, как заяц в заросли папоротника.
Орсино не удавалось сосредоточиться на музыке – еще и потому, что у него не было близких по духу спутников, – а вот мне не пришлось прилагать ни малейших усилий. Границы восприятия расширились, превратив его в безбрежный океан. Меня ничто не отвлекало. Я слышал малейшие нюансы, вложенные Моцартом в свое сочинение. Мы с музыкой накладывались друг на друга, совпадали с идеальной точностью, а вдобавок я испытывал совершенно ребяческое волнение. В это время в небе плясала звезда, под ней-то я и родился.
Сияющий в своей простоте заключительный отрывок ларгетто перешел в поэтичную коду с вариациями, и я ощутил, как что-то изменилось – рядом со мной. Я скосил глаза на Карин. Она, оцепенев, беззвучно рыдала. Я осторожно коснулся ее руки; Карин заморгала, взглянула на меня с легкой, извиняющейся улыбкой, потом наклонилась ко мне и прошептала:
– Он говорит, что все должно кончиться. Es muss sein [46] .
После того как мистер Фу Цун собрал положенные (и заслуженные) овации, несколько раз удалялся и снова выходил на сцену, обменялся рукопожатиями с мистером Хайтинком, первой скрипкой и всеми, кто попался ему на глаза, я спросил Карин, не желает ли она прогуляться. Она покачала головой, хотела что-то сказать, но просто откинулась на спинку кресла и размяла плечи.
46
Так должно быть (нем.).
– А в антракте обязательно выходить? – спросила она наконец.
Мы заговорили о музыке в Англии, и я рассказал ей о Глайндборне и о лондонском концертном зале «Ройял Фестивал-Холл».
– И поездов в нем совсем не слышно, хотя пути проходят в пятидесяти метрах от здания?
– Совершенно верно. В зале великолепная акустика. И пропорции замечательные, а черно-белые балконы лож похожи на кабинки американских горок. Они нависают друг над другом, как выдвинутые ящики комода.
– А музыканты в оркестровой яме не боятся сыграть в ящик?
Я расхохотался в голос, не скрывая изумления.
– Карин, как вам удается так идиоматически шутить на иностранном языке?
– У нас есть такая поговорка: wenn scheint die helle Sonne, dann ist das Leben Wonne.
– Когда сияет яркое солнце, – неуверенно начал я, – жизнь – это… ммм… наслаждение.
– Верно. А для меня наслаждение – придумывать глупые шутки, когда сияете вы, – объяснила она и торопливо добавила: – Говорят, в Англии есть еще один знаменитый концертный зал. Я про него читала в каком-то журнале, его построил известный английский композитор в своем родном городе. Не помню, как его зовут.
– Бенджамин Бриттен. А концертный зал – «Снейп-Молтингс», один из лучших в стране. Когда проходит Альдебургский фестиваль, музыка звучит по всей округе: в городе, в местных церквях – повсюду. Со всего мира съезжаются известные исполнители, просто рай земной. Если вы приедете, то… – Смутившись, я осекся.
– То что? – Она со смехом подбросила сумочку на коленях. – Что тогда, Алан?
– Ну… я, вообще-то, хотел сказать… если вы приедете, то я бы вас пригласил. Мы с друзьями иногда туда отправляемся всей компанией.
– Было бы славно, – серьезно ответила она. – Я бы с удовольствием.
После антракта мистер Хайтинк с неменьшим профессионализмом приступил к Итальянской симфонии Мендельсона. Наши соседи слева ушли, – очевидно, их интересовало только выступление Фу Цуна; Карин переложила на освободившееся кресло пальто и сумочку и, так сказать, подготовившись к бою, с еще большим увлечением отдалась музыке. Исполнение было прелестным. Всю первую часть ликующе распевал дрозд (как говаривал мой отец), во второй торжественно брели паломники, а мне хотелось чего-то более проникновенного. Я был готов витать в эмпиреях, но Мендельсона занимало другое: он декорировал бальную залу, и, должен признать, с королевской роскошью. Безусловно, плохой классической музыки не бывает, так что грех жаловаться. Как ни странно, мне очень понравилась сюита Яначека, которая завершала концерт. Прежде я ее не слышал; чистое звучание духовых инструментов полнилось неожиданным теплом и живостью, до которых, по-моему, Мендельсону было далеко. Я присоединился к аплодисментам и восторженным выкрикам публики, смутно надеясь, что нам исполнят еще что-нибудь на бис, но этого не случилось.
Карин пришлось встать, чтобы пропустить людей из середины ряда, но потом она снова уселась в кресло и не поднималась до тех пор, пока зал почти не опустел. Наконец она сказала:
– А сейчас, увы и ах, придется возвращаться.
– Зато сколько впечатлений! Карин, это вы замечательно придумали. Мне очень понравилось. А вам?
– Ах, Алан, вы еще спрашиваете?!
– Простите, тут и впрямь спрашивать не стоит. Ну, что сейчас будем делать? Выпьем кофе? Перекусим?
– Да, только недолго. Ох, как нелепо. Неужели сейчас можно говорить о еде?
– Можно просто поговорить. Вы же все это время молчали.
– По-вашему, обычно я слишком много говорю?
– Нет-нет, вы – добрая душа, которая не вянет круглый год. Я просто хотел сказать, что нам с вами не представилось возможности поговорить.
– Так и быть, я отработаю ваш хлеб.
За скромным ужином (меня уже начинало волновать состояние моего кошелька) в небольшом ресторанчике по соседству Карин прекрасным мелодичным голосом говорила о всяких пустяках: о Копенгагене, о друзьях, об отпуске прошлым летом в Голландии, о вязании, о кулинарии, о садоводстве. Речь звучала будто птичьи трели, облеченные в слова, не имеющие никакого значения. Я заслушался и готов был слушать ее бесконечно. Я попросил ее поговорить – и она говорила. Беседовать о музыке не хотелось, и Карин благоразумно не затрагивала эту тему.