Девушка с голубой звездой
Шрифт:
– Зачем ты ему это сказала? – спросила Баббе. Похоже, у Розенбергов тоже не было денег.
– Потому что отсутствие денег скрыть невозможно, – отрезала мама, возвращая мне кулон. Я снова застегнула его на шее. Каждую ночь я лежала, не в силах заснуть из-за урчащего живота, беспокоясь, что он ушел навсегда.
В следующую субботу после того, как мама сказала Павлу, что у нас нет денег, он не появился как обычно. Прошел час, потом другой, Розенберги заканчивали свои субботние молитвы.
– Он не придет, – заявила Баббе. Она не была злой, просто ворчливая старуха, которая не утруждала
Эта мысль вселяла в меня ужас.
Но Павел пришел, хотя и поздно, но с едой. С тех пор больше никто не заводил речи о деньгах. Мы были его ответственностью, и он не бросил нас, а каким-то образом продолжал добывать еду. Теперь он передал сумку маме, и она распаковала ее, положив хлеб и другие продукты в корзину, которую умудрилась подвесить к потолку комнаты, чтобы держать еду сухой, подальше от крыс.
– Извините, что опоздал, – сокрушался он, как курьер, которого ждали из магазина. – Мне пришлось пойти на другой рынок, чтобы купить достаточно еды. – Накормить нас всех с ограниченным запасом продовольствия и нехваткой продовольственных карточек было постоянной проблемой Павла. Ему приходилось перебираться с рынка на рынок через весь город, покупая понемногу, чтобы не привлекать внимания. – Мне жаль, что большего достать не вышло.
– Это замечательно, – быстро проговорила мама. – Мы так благодарны.
До войны Павел был рядовым уличным рабочим, едва ли заметным. Здесь он был нашим спасителем. Но когда она вытащила из сумки буханку хлеба и несколько картофелин, я увидела, как она прикидывает, как их растянуть, чтобы накормить столько ртов до следующего прихода Павла.
Иногда Павел немного задерживался, чтобы поговорить с нами и поделиться новостями. Но сегодня он быстро ушел, сказав, что слишком много времени провел на рынке и ему нужно домой. Его визиты напоминали вспышки света в наши темные, унылые дни, и я сожалела, что он уходит.
– Нам нужна вода, – сказала мама, когда Павел снова ушел.
– Я пойду, – вызвалась я, хотя была не моя очередь. Мне не терпелось вырваться из слишком тесной комнаты хотя бы на несколько минут. До войны я всегда двигалась. Шпилькес, называла меня бабушка на идише, и та нежность в голосе, с которой она подчеркивала мою подвижность, звучала как комплимент, хотя, конечно, это было совсем не так. Ребенком я любила играть на свежем воздухе со своими друзьями, гоняясь за бродячими собаками на улице. Повзрослев, свою энергию я растрачивала на прогулки по городу, искала новые уголки для исследования. Здесь я была вынуждена сидеть и ничего не делать. От недостатка движения ноги часто болели.
Я думала, мама откажет мне. Она запретила мне выходить из комнаты без крайней необходимости, опасаясь, что узкие проходы за этими стенами навлекут на меня неминуемую гибель, как на папу.
– Я могу пойти, – настаивала я. Мне были необходимо личное пространство и уединение, несколько минут вдали от пристальных взглядов остальных.
– Захвати с собой и мусор, – рассеянно ответила мама, к моему удивлению. Она подняла небольшой мешочек, который предстояло утопить
Выйдя из комнаты, я печально посмотрела в туннель в том направлении, куда утекала вода от нашей комнаты. Я отчаянно хотела удрать из канализации, ежедневно представляя в фантазиях наш побег. Разумеется, маму я бы не бросила. И правда заключалась в том, что как бы ужасно ни было внизу, наверху все было в миллион раз хуже. Мы не раз с содроганием слышали, как с улиц раздавались крики, а затем выстрелы, после которых наступала тишина. Рука смерти была занесена над нами, мы жили, ожидая, когда нас схватят. Не хотелось оказаться в ловушке под землей – и все же все зависело от нас.
Дальше по туннелю я услышала шум. Я машинально отпрыгнула назад. За все время, пока мы были здесь, ни эсесовцы, ни полиция не заходили в канализацию, но угроза, что нас обнаружат, постоянно существовала. Я прислушалась, не раздадутся ли приближающие шаги, и, не услышав их, снова рискнула войти в туннель. Когда я дошла до поворота, я заметила Сола. Он сидел, скорчившись на земле.
Я подошла ближе. Когда мы впервые пришли в канализацию, меня заинтересовал Сол. Из всех он был единственным моим ровесником, и я надеялась, что мы сможем подружиться. Поначалу он вел себя сдержанно. Хотя он был мягким и добрым, он почти не разговаривал и часто утыкался в книгу. Я не винила его – как и я, он не хотел оказаться здесь.
– Это его религия, – однажды шепнула мне мама, став свидетелем моей неудачной попытки поговорить с ним. – У верующих евреев мальчики и девочки держатся порознь.
Но недели в канализации проходили, и он становился немного дружелюбнее и, когда представлялся подходящий момент, вставлял пару слов в разговоре. Не раз он окидывал комнату своим добрым, притягательным взглядом и улыбался мне, будто сочувствуя нелепому ужасу нашей ситуации.
Сола часто не было в комнате, я несколько раз просыпалась ночью и не находила его. Пару недель назад, увидев, как он крадется, я пошла за ним.
– Куда ты идешь? – спросила я.
Я думала, мой вопрос его разозлит.
– Просто исследую, – ответил он как ни в чем не бывало. – Идем со мной, если хочешь.
Меня удивило его приглашение. Он направился вниз по туннелю, не дожидаясь моего согласия. Сол торопливо шел впереди меня, и я изо всех сил старалась не отставать, когда он сворачивал то в одну, то в другую сторону, проходя по извилистой дороге через туннели, в которых я никогда не была. Даже если бы я захотела, я бы сама не смогла найти путь назад. Вода замедлилась до тонкой струйки, и воцарилась какая-то жуткая тишина, пока мы шли по трубам. Наконец мы добрались до приподнятого алькова, пристройки, еще меньше нашей. Сол неловко подтолкнул меня, чтобы помочь забраться в пространство, где умещались только мы вдвоем. Лунный свет струился сквозь широкую решетку, освещая альков. Здесь было высоко и близко к выходу на улицу. Приходить сюда при дневном свете было бы невероятно опасно. Сол сунул руку в выемку в стене, пошарил в ней. Я с любопытством смотрела, что он там спрятал. Он вытащил книгу.