Девушка с зелеными глазами
Шрифт:
Пробежала неделя, и я пришла в ресторан, дрожа от страха. Он был там, сидел за столом и читал газету.
– Кэтлин, – сказал он, когда я вошла. Кажется, он наконец-то запомнил, как меня зовут.
– Здравствуйте, – сказала я, сквозь дрожь думая, не следует ли мне извиниться за то, что я побеспокоила его своим письмом. Я села, на мне было мое старое пальто и голубой шифоновый шарф, обмотанный вокруг шеи.
– Снимите пальто, – предложил он и, сняв его с меня, повесил на спинку кресла. – Всегда забываю насколько, вы хороши, пока не увижу вас снова, – сказал он, внимательно
Сколько бы пудры я ни изводила на мои щеки, они все равно оставались розовыми. Он заказал сэндвичи, пирожные, пшеничные лепешки и печенье. Тут меня охватило беспокойство, потому что, строго говоря, это я должна была бы платить, ведь я его пригласила, а у меня в кошельке было не больше десяти шиллингов. Он поставил локти на стол, подперев кулаком подбородок. Веки его глаз были полуопущены, и как только он слегка приподнимал их, меня поражало выражение нежности, светившееся в его карих глазах. Лицо его было жестким, но глаза светились теплом.
– Итак, – сказал он, – на чем же мы остановились? – у него на скуле запеклась кровь – он поранился, когда брился.
– Я не слишком докучаю вам своим обществом? – спросила я.
– Совсем наоборот. Я очень обрадовался этому вашему приглашению. Я все время думал о вас, все эти прошедшие несколько недель.
– Пять, – быстро сказала я.
– Пять чего?
– Пять недель, мы знакомы пять недель.
Он рассмеялся и спросил, не веду ли я дневник, и я подумала, что он лукав.
– Я хочу знать о вашем образе мыслей, – сказал он, пока я облизывала губы после проглоченной ложечки мороженого.
– Мне очень хотелось встретиться с вами, – сказала я честно.
– Я знаю, но… – он запнулся и продолжил, поигрывая щипчиками для сахара, – видите ли, это все довольно сложно. Я буду с вами откровенен. Мне не хочется идти па какие-то вещи. Возможно, это просто моя пуританская щепетильность, потому что вы с Бэйбой обе замечательные девушки, а я человек, если можно так выразиться, более чем в возрасте, для того чтобы вам следовало знакомиться со мной ближе.
Делая вид, что я не заметила его упоминания о Бэйбе, я сказала примерно следующее:
– Что означает «идти на какие-то вещи»? – горло мне перехватывало, а сердце мое обрывалось.
– Вы очень милая девушка, – повторил он и, протянув руку, коснулся моих запястий, слегка потрепав их. Я спросила его, не могли бы мы по крайней мере как-нибудь еще выпить вместе чаю.
– А что мы сейчас делаем? – он кивнул головой в сторону стоявшей на столе посуды, – мы можем даже поужинать вместе.
– Поужинать?!
– Поужинать! – сказал он, немножко передразнивая то, каким восторженно-удивленным тоном я это выкрикнула.
Мы поужинали, а потом поехали в Клонтарф и, выйдя из машины, побрели в Булл Уолл. Вокруг нас дышала мягкая и таинственная ноябрьская ночь. Он держал мою руку в своей, не сжимая ее слишком сильно и не теребя мои пальцы. Он просто держал меня так, как держат за руку ребенка и как вы
Он рассказывал мне об Америке, где он жил несколько лет, в основном в Нью-Йорке и в Голливуде.
Море было спокойно. Волны как бы нехотя разбивались о валуны, а в воздухе стоял сильный терпкий запах озона. Я не могла бы сразу определить, был ли это все еще прилив или уже начинался отлив. С первого взгляда это бывает трудно понять.
– Начинается отлив, – сказал он, и я верила, что так оно и есть, я верила всему, что бы он ни сказал.
Неспешно ступая дальше по цементному волнорезу, мы вместе курили сигарету. Где-то далеко в море слышались сигналы, подающиеся во время тумана, а цепь огней раскинулась в объятой туманом бухте драгоценным ожерельем. Маячные огоньки деловито вспыхивали то тут, то там, подмигивая одиноким кораблям в море. Я стала думать обо всех людях на свете, которые ждут, чтобы Другие люди пришли к ним на помощь. Я совсем не была одинокой, потому что рядом был человек, около которого мне хотелось быть. Мы дошли до конца волнореза и стали смотреть на скалы и затоки и на облепившие все водоросли. Он стал рассказывать о другом море, о таком далеком Тихом океане.
– Я, бывало, вырывался туда на неделе, когда совсем уж заматывался в Лос-Анджелесе. Небо там всегда голубое, режуще-голубое калифорнийское небо. Горячие тротуары и обожженные солнцем хищные лица на огромных рекламных плакатах. А я так люблю дождь и уединение… – он рассказывал очень тихим голосом, помогая себе жестами. Я видела только очертания его лица в зеленоватых лунных бликах и в блеске огонька сигареты, которую мы курили вместе.
– И вы ездили туда? – спросила я, надеясь, что как-нибудь случайно он расскажет мне что-то о своей личной жизни.
– Я приезжал туда и ходил по замечательному белому тихоокеанскому бережку, пропитанному нефтью и усеянному нефтяными вышками. Я пинал пустые пивные жестянки и мечтал вернуться домой.
Мне казалось очень странным, что люди не присутствовали в этих воспоминаниях. Только само место, которое он описывал, и белый песок, пивные жестянки и гниющие перезрелые апельсины по сторонам шоссе.
– Вы всегда говорите так, будто там только вы и были, – сказала я.
– Да, я рожден для монашеской жизни.
– Но ведь вы даже не католик, – как-то само собой вырвалось у меня.
Он громко рассмеялся. Было немного даже неловко слышать его смех, перекрывший вдруг и шепот волн, и вздохи парочки, которая занималась любовью между скалами. Он сказал, что более самовлюбленных людей, чем католики, не встречал никогда в жизни и что их самомнение даже немного путает его.
На краю волнореза мы смотрели на волны, лизавшие цементную стену, и мистер Гейлард рассказал мне, что еще мальчишкой выиграл кубок и какие-то там медали за достижения в плавании. Большую часть жизни он провел в Дублине со своей матерью, и ему пришлось идти работать в тринадцать или даже в двенадцать лет. Он был еще совсем маленьким, когда отец бросил их, и он совсем еще ребенком занимался тем, что собирал на берегу монетки.