Девушка в тюрбане
Шрифт:
Монах, что жил в келье под ним, услышал глухой звук падения, затем наступила подозрительная тишина, он бросился наверх и увидел распростертого на полу дона Луиса.
Император был сильно обеспокоен, но не так напуган, как его секретарь; он счел странным, что никто не заметил раньше признаков болезни, и смотрел на дона Гастелу вопросительно, словно укоряя его за допущенную небрежность. Однако Карл не счел нужным посылать гонца в Вальядолид — стоило ли так торопить события? Лекаря своего он знал — тот часто сгущал краски, с другой стороны, и дон Кисада был человеком крепкого здоровья. Секретарь не посмел возражать против такого оптимистического
— Вы нашли, кого послать в Куакос вместо дона Кисады? — таков был последний вопрос суверена, и дон Гастелу энергично кивнул, надеясь, что не ошибся в выборе. Он удалился, а император в одиночестве, которое никогда не выпадало ему в эти утренние часы, спокойно предался своем излюбленному занятию. Он велел придвинуть письменный стол и стул поближе к камину и принялся за мемуары, закончив без малейших колебаний последнее недописанное слово. У него в самом деле была прекрасная память.
Он отличался также большой прозорливостью, или удачливостью, в предсказании людских судеб. Дон Луис действительно выжил.
Болезнь долго не отпускала его: много дней подряд все внутри и вовне было зыбким, как лунный свет, теплившаяся в нем искра жизни разгоралась и угасала, словно в такт дыханью далекого моря; волны бодрости то с силою накатывали, то мягко отступали. И если это единоборство жизни со смертью оставило хоть какой-то след в памяти дона Луиса, то лишь в виде привязанности к морю, которую он, человек сухопутный, испытывал отныне и до конца дней.
Очнувшись от забытья, он почувствовал отвращение к собственному состоянию; монах, сидевший при нем, даже сетовал порою на его раздражительный нрав, и это изрядно удивляло тех, кому была известна сдержанность идальго до болезни. Правда, так продолжалось всего несколько дней, позднее, в тягостные, чреватые серьезными последствиями минуты, он снова обрел всем знакомую твердость духа.
Первый раз он поднялся с постели через два месяца и стоял на ногах еще нетвердо, понадобилась поддержка двоих, чтобы посадить его на стул, откуда он наконец мог видеть что-то, кроме четырех стен. Два месяца перед ним маячило лишь темное пятно на белой штукатурке стен, не то чтобы он смотрел на него намеренно, голова невольно поворачивалась в ту сторону, когда мучила сильная боль в спине, и ему казалось, что в таком положении ее легче переносить. Эта иллюзия скоро рассеялась, но он упорно и подолгу неподвижно лежал в этой позе, так что изучил пятно до тонкости, впрочем, на стенах не было ничего, что могло бы порадовать глаз: ни картин, ни икон.
Дон Луис смотрел сквозь оконное стекло, завидуя тем, кто может выйти на воздух, он страдал от грязи, которая сопровождала болезнь, от застойного, спертого воздуха, от запаха пота. Больше всего ему хотелось помыться.
Приход дона Гастелу на несколько минут отвлек его от этих мыслей; секретарь являлся по приказу короля регулярно, осведомлялся, как протекает выздоровление, иногда задерживался поболтать, чтобы затем подробно рассказать королю, как хорошо лечат больного.
— Вам, дон Луис, совершенно незачем спешить с возвращением к вашим обязанностям, легкомыслие было бы непростительным, — увещевал его в это утро дон Гастелу. — Должен вам сказать, что Его Величество с первого дня был уверен в вашем выздоровлении! И сейчас нельзя торопиться. Вам лучше, не правда ли? Пусть время завершит лечение. — Он говорил вкрадчиво и веско, к
— Говорят, на время болезни мне нашли хорошую замену и король не пострадал от моего отсутствия.
— Конечно, нашли хорошую замену, но вы в любом случае останетесь на своем посту, и как только будете в состоянии... разумеется, не сейчас, однако...
— Я не просил разрешения уехать, — поспешно заверил Кисада. — Напротив, мне кажется, я могу вернуться к своим обязанностям хоть завтра. Если бы мне разрешили выйти на воздух, я бы сразу поправился!
Тоскливо и беспокойно он посмотрел в окно. И все же без помощи секретаря не смог даже усесться поудобнее на стуле.
— Терпение, мой друг! Вы слишком торопитесь, со здешним климатом шутки плохи. Поистине Его Величество сделал странный выбор, приехав сюда, в эти горы, мне они, откровенно говоря, не по душе. А теперь я вернусь к своим делам. Берегите себя, помните, еще не время выходить. — И, воззвав таким образом к благоразумию дона Луиса, секретарь вышел, оставив идальго предаваться размышлениям в одиночестве.
Дону Луису казалось, что завтра у него хватит сил снова отправиться в Куакос.
Прошло три недели, прежде чем лекарь разрешил ему выйти, но требовалось еще согласие Карла, и дон Луис вынужден был предстать перед королем, так сказать, для завершающего осмотра.
Весна была в разгаре, и король любил после обеда отдыхать на западной лоджии, выходившей в сторону Веры, оттуда открывался вид на фруктовый сад, он любовался цветением, ровные ряды плодовых деревьев радовали глаз. Больше всего Карл гордился грушевыми шпалерами, он приказал тщательно ухаживать за ними, зная, что груши нежны и капризны. Ему хотелось, чтобы осенью они ломились от плодов, и вовсе не потому, что он питал особое пристрастие к этим фруктам, его привлекало ощущение изобилия, возникавшее при взгляде на них. В глубине души он восхищался арабскими садовниками, у этих умельцев даже в пустыне буйно плодоносили любые фруктовые деревья. А Юсте, слава Богу, не пустыня!
Он всегда бывал в отличном расположении духа, когда разрешал себе это единственное воздаянье за все утраты, неизбежные при затворнической жизни в монастыре Святого Иеронима, вдали от мира.
Дону Луису нелегко было подняться на лоджию, зато его вознаградил пьянящий воздух там, наверху, и возможность дышать полной грудью, не ощущая при этом боли в спине. Он предстал перед Карлом, утопающим средь множества подушек в кресле, и учтиво поклонился.
— Итак, дон Луис, я удовлетворен, что не ошибся на ваш счет.
— Просто я хотел быть верен своему слову, сеньор, — улыбнулся идальго. — Я должен подчиняться вам и служить до конца, и я останусь при вас до конца.
— Вы имели в виду, до моего конца, дон Луис, — рассмеялся Карл. — Справедливо, именно это и требуется от преданного слуги. Право, дон Луис, мне нравится, что болезнь оставила вам в дар это новое умение кротко воспринимать даже недуги. Садитесь и скажите мне, разве эта земля не достойна восхищения?
Они были примерно одного возраста, король чуть постарше, но полнота утяжелила черты его лица, и он выглядел дряхлее своих лет. За несколько месяцев болезни дон Луис, напротив, сильно похудел, и его бледное лицо по-особому светилось на фоне черной одежды. Сидя рядом с королем, он наслаждался созерцанием сочной зелени и серебристым блеском Тахо, там, вдали, южнее.