Девушки сирени

Келли Марта Холл

– Я когда-нибудь опаздывала?

– В это время смена у патрулей, так что у тебя будет всего пять минут, когда тебя никто не сможет остановить. И постарайся не попадаться на глаза чернорубашечникам. Они усилили надзор.

Я улыбнулась, хотя у меня возникло такое ощущение, будто кровь в жилах застыла.

– Понятно.

Внутренний голос шепнул: «Еще не поздно отказаться» – но я заставила его заткнуться.

– Входишь и сразу иди к задней двери, – продолжил Петрик.

– В полуподвал?

– Да. Спустишься туда. – Петрик взял меня

за руку и посмотрел в глаза. – После того как установишь контакт, остаешься там не дольше пяти минут. Кася, тебе передадут важный пакет. Ты все поняла?

Я кивнула и как можно спокойнее спросила:

– Пакет может взорваться?

– Нет, но, после того как уйдешь, ни с кем не заговаривай. Сразу возвращайся на смену в кинотеатр. Твое прикрытие: «Ходила за аспирином».

Петрик говорил очень серьезно. «Прикрытие». Это было настоящее задание, и пусть у меня тряслись руки, я была уверена в том, что сделаю все как надо. Пять минут на то, чтобы забрать какой-то пакет, – это целая вечность.

В ту ночь я почти не спала – прокручивала в голове, что может пойти не так во время задания. Гетто. Арестовать могли просто потому, что ты оказалась не в том месте. Каждый день мы слышали о том, что кого-то из друзей или соседей забрали в гестапо, «Под часы» – это была такая скромная контора в полуподвальном помещении. Но совсем плохо, если забирали в Люблинский замок, там заключенных расстреливали прямо во дворе.

На следующий день я вышла из дома и на дрожащих ногах отправилась в аптеку мистера Зета. Погода была пасмурная, ветер рвал в небе тяжелые серые тучи.

А я гнала от себя страх. Именно из-за него можно было попасться. Нацисты чуяли страх.

На полпути к Городским воротам, которые официально служили входом в гетто, меня кое-что отвлекло от цели. Мама выходила из «Дойче хауса». «Дойче хаус» – это ресторан, где питались все немцы Люблина. На дверях висела табличка: «F"UR POLEN VERBOTEN!» – «Полякам вход запрещен!» Эсэсовцы особенно любили это заведение – там они чувствовали себя в полной безопасности, еда для них была практически бесплатной, и они знали, что за соседним столиком не будет ни одного поляка. По городу ходили слухи, что там очень накурено, а порции такие большие, что их редко доедали. Но никто из моих знакомых там ни разу не был, во всяком случае, я так думала. Никто под страхом смерти не стал бы о таком рассказывать. «Полякам вход воспрещен!» Всего за неделю до этого нашего зеленщика застукали в кухне ресторана. Он поставлял им картошку. Зеленщика схватили, и больше его никто не видел.

Аресты стали обычным делом. В то утро я прочитала в подпольной газете Зузанны, что всего за три месяца с начала войны было убито и арестовано пятьдесят тысяч поляков и около семи тысяч из них – евреи. Арестовывали всех самых уважаемых людей в городе – адвокатов, профессоров, религиозных лидеров и всех, кто нарушал новый порядок или пытался противостоять оккупантам. Нацисты воспринимали католическую церковь как опасного врага, поэтому

схватили очень много священников. Горожан часто обвиняли в преступлениях, которых они не совершали. Людей увозили или казнили на городских площадях. Звуки выстрелов будили нас по ночам.

Когда я увидела, как мама, прижимая к груди коричневый пакет размером с небольшую буханку хлеба, выходит из «Дойче хауса», я сразу поняла, что она там делала. Время было обеденное, люди шли, опустив из-за ветра голову. Мама направлялась в сторону дома.

Я повернула против «течения» и позвала:

– Мама!

Она оглянулась, и лицо у нее стало такое, словно ледяная рука за горло схватила.

– Кася. Ты не в кинотеатре? Я вот собралась принести тебе сандвич.

– У меня сегодня поздняя смена.

Я работала билетером в кинотеатре недалеко от дома, это место мне «по наследству» оставила Зузанна.

Мы отошли от трубы для распределения воды, которая тянулась вдоль квартала.

– Ты была в «Немецком доме»? Туда же поляков не пускают.

– Для них я – немка.

Меня даже затошнило, когда я представила, что мама была в этом месте. И про сигареты все – правда! Я чувствовала, что от нее пахнет табаком.

– Как ты могла?!

– Кася, давай без истерик. Я просто зашла…

Мы освободили тротуар, уступая дорогу проходящей мимо немецкой парочке. Все как предписано новыми правилами.

– Зашла зачем?

Она еще сильнее сжала бумажный пакет и буквально выдавила из него чудесный аромат. Густой, экзотичный. Пальмы, солнечная Бразилия. Кофе.

– Просто объясни – зачем? – Я, чтобы не сорваться, сделала глубокий вдох и выдохнула. – Это новая туалетная вода?

Мама вернулась на тротуар и пошла вперед.

– Кася, не бери в голову.

Я уже видела эти новые шелковые чулки, похожие на сброшенную змеиную шкуру, под юбками в нижнем ящике комода. От понимания ситуации у меня перехватило дыхание.

– Ты не можешь… Ты должна исповедаться.

Мама снова остановилась и бросила, понизив голос:

– Господи, прости, я пила кофе с эсэсовцем. Леннарт…

Я рассмеялась:

– Леннарт? Мама, Леннарт – значит храбрый. Этот Леннарт Храбрый убил лопатой нашу Псину.

Лучи солнца пробились сквозь тучи, и я заметила, как начали переливаться всеми цветами радуги темные пятна на впалых щеках мамы. Уголь.

– Ты их рисовала…

Еще один глубокий вдох.

Мама притянула меня к себе.

– Кася, тише. Им нравится, как я работаю, это позволяет мне стать ближе…

– Это опасно.

– Думаешь, я ради удовольствия? Это все из-за папы. Они могли его расстрелять!

– Если бы я была женой такого человека, как папа, я бы скорее умерла, но осталась бы перед ним честной.

Мама пошла дальше, а я, натыкаясь на людей, следовала за ней.

– Ты еще не доросла, тебе не понять.

Я потянула ее за рукав жакета.

Она оттолкнула мою руку.

– Мама, они называют это осквернением. Полячка и немец. Вместе.