Девы ночи, Винничук Юрий Павлович

Девы ночи

на обложку

Винничук Юрий Павлович

Шрифт:

– Рrzepraszam… Сzy tu jest wolno? [35]

Мотаем головами, что одновременно означает и «не понимаю» и «не занято». Поляки рассаживаются и деловито оглядываются в поисках официанта.

– Готи го аристос ятрос каи, – говорит Елена.

– Хреяс тон ен морион, – поддерживает разговор Марианна.

– Батрахомиомахия, – вспоминаю я название поэмы Гомера.

Поляки замолкают и прислушиваются. Так же замирает карась, заметив червячка. А потом р-раз! – и губа на крючке. Они догадываются, что мы не местные, но это их интригует и, в то же время, сковывает. Они не знают, как себя вести, и в первые минуты вообще молчат, лишь переглядываются.

Прошу прощения… Здесь свободно? (Польск.)

– Ясу, – задумчиво воркует Елена. – Эпиклорес магес триполитикос.

Поляки начинают перешептываться, наконец, один не выдерживает психологической атаки и глотает крючок:

– Рrzepraszam… Slyszalem, zе гоzmаwіаli'sсіе w jаkim's nіеznаnym jezуku. Wlа'snіе doszlo do sрrzесzki, со tо zа jezуk. Рrzуjасіеl m'owi, zе lоtеwskі, а jа – zе grесkі (Простите… Я слышал, что вы разговаривали на каком-то неизвестном языке… Собственно, мы поспорили, что это за язык. Приятель говорит, что латвийский, а я – что греческий).

Еще секунда – и я ляпнул бы «grесkі», но, видимо, Марианна заметила по выражению моего лица, что я понимаю по-польски, еще чуть-чуть – и готов ответить, потому что толкает меня под столом ногой. Я глянул на поляка туманным взглядом и отвечаю:

– Но, но… не понимаем… гаварите па русски… харашьо?

Поляк повторяет вопрос по-русски и страшно радуется, когда оказывается, что прав был он, а не его коллега. А, в конце концов, он и не мог ошибиться, ведь несколько лет назад посетил Грецию и помнит даже отдельные выражения, например… Но я не даю ему похвастать греческим, чтобы не попасть в беду, и сразу начинаю обряд знакомства. Поляка, который был в Греции, зовут Антек, второго – Рысик, их колежанку зовут Малгося. Завтра рано они едут машиной в Румынию с товаром. Мы уже разговариваем по-русски, но поляки постоянно забываются и вставляют польские слова и предложения, а я должен следить, чтобы не забыть переспросить, что это означает. Ей-богу, с грузинами было легче.

Поляки заказывают себе ужин и бутылку водки.

Поляк, пока трезвый, деньгами не сорит, и этим значительно отличается от кавказца. Зато когда выпьет, его можно раскрутить на всю катушку, чем он также отличается от нашего брата галичанина, которого не раскрутишь ни всухую, ни по-мокрому. Правда, есть отдельные незначительные случаи, которые лишь подтверждают это правило.

Мы пьем свое шампанское, они – свою водку. Одновременно совершается разведывательный акт: поляки выясняют, в каких отношениях мы находимся между собой. Итак, Марианна опять будет моей сестрой, а Елена – ее подругой, которая приехала из Киева на несколько дней. О том, что их дама не состоит в браке ни с одним из них, нам наперед известно. Иначе швейцар не направил бы их к нашему столику.

Я поворачиваю голову и с интересом наблюдаю, как работает профура. У нее свой специфический метод.

– Marek! Сhod'z tutaj!

– Nie jestem Marek.

– Wszystko jedno. Сhcesz kielicha? [36]

Поляк подсаживается к ней, а через минуту слышит:

– No, a teraz ty mnie postaw [37] .

Но ястреб-курдупель уже кружится, уже кружится над своим цехом и все видит. Нет, такого не обведешь вокруг пальца.

При первых же звуках музыки поляки берут «гречанок» и гордо выплывают с ними на танцевальную площадку. Ах, как им приятно вести под руки таких сличных [38] панянок! Они цветут и горят, они поглядывают направо и налево, туда, где сидят их земляки, чтобы бросить короткое «Честь!» или просто кивнуть головой, и этим обратить внимание на себя и на своих партнерш. А кумпели из-за столов поднимают свои «кцюки» – большие указательные пальцы, свидетельствуя об искреннем восторге. Кто-то не сдерживается и бросает реплики:

Марек! Иди сюда! – Я не Марек. – Все равно. Выпьешь? (Польск.)

Ну, а теперь ты меня угости (польск.).

Красивых (польск.).

– Antek! Trzymaj sie dupy!

– Rysik! Jestes zuch. Ale nie pszyciskaj sie zamocno, bo ci klamka padnie.

– A co wy, chlopaki! To tylko tango z przyciskaniem.

– No to cisnij, cisnij, ale pamietaj, ze to nie cytryna [39] .

Тем

временем Малгося красноречиво делает мне глазки. Она аж пищит – так ей хочется танцевать. Там бы она прижималась ко мне своим пузом и бубнила какие-то глупости. Но я делаю вид, что словно не замечаю, как она подергивается в кресле, как пытается подпевать. Как-то меня не очень тянет на пожилых кобит [40] , а тем более на таких бесформенных, как эта.

Антек! Держись за зад! – Рысик! Ну, ты даешь. Но не прижимайся слишком крепко, а то крыша поедет. – Ну что вы, ребята! Это ведь только танго с зажиманием. – Ну, тогда жми, жми, но помни, что это не лимон (польск.).

Женщин (польск.).

Мимо нашего столика проходит курдупель и, еле заметно кивнув, подает знак выйти за ним. Я выжидаю несколько секунд и выхожу. Малгося провожает меня печальными глазами.

– С тобой один человек должен перебалакать [41] , – говорит Франь.

– Кто?

– Сейчас увидишь. Идем к бару.

Курдупель подводит меня к высокому столику, за которым – кто б вы думали? – сержант милиции. Капец, думаю. Пропал ни за грош.

Но мне пододвигают кофе, вежливо жмут руку, и я понимаю, что волноваться рано. Сержанта зовут Мыкола, он разговаривает в нос, часто делает паузы, будто бы ждет, когда я переварю его слова.

Переговорить (укр.).

– У меня к тебе одно дело… Есть большая партия джинсов… Понимаешь?

Я киваю, хоть и не понимаю.

– Очень большая.

Курдупель кивает каждому его слову. Видно, они эту проблему уже обсуждали. Зачем же им сдался я?.. Ага, у меня же есть цыгане. А тут – большая партия джинсов. Только цыганам под силу быстро сплавить большое количество. Но я молчу и лишь болтаю ложечкой в кофе.

– Возьмешься? – спрашивает милиционер.

– Как я могу вот так, с бухты-барахты, что-то сказать? Не зная, ни сколько их, ни по какой цене, ни какой сайз.

– Триста штук. Одни «Вранглеры». Сайз тридцатый, тридцать первый и тридцать второй. Наиболее ходовые. А цена божеская – сто двадцать.

«Вранглер» тогда стоил сто восемьдесят. Итак, навар должен составить восемнадцать тысяч. Страшные деньги. Я чувствовал, что по спине катятся капельки пота. Кажется, я влипаю сейчас в более опасную историю, чем до сих пор. Ведь что было до сих пор? Я проворачивал аферы на двести-триста рублей в месяц. Этого мне полностью хватало на мою холостяцкую жизнь. Я не влезал глубже по очень простой причине – чтобы не загреметь. Что делать? Отказаться? Так просто не откажешься, надо объяснить причину. А какова причина? Что я – не тот, за кого себя выдаю?.. Тут пахнет жареным, и на какого черта я спутался с этими проститутками? Никогда не думал, что могу попасть в такую трясину – с каждым шагом погружаюсь все глубже. И пути обратно нет. А есть лишь бездорожье, и нужно шагать по нему.

– Ну? – спрашивает Мыкола.

– Хорошо. Но по сто десять, – ляпаю просто так.

– Нет, все расписано. Сто двадцать.

– Жаль.

– Что жаль? Не возьмешь?

– Нет.

– Вон ты какой… – выражение его лица тускнеет, я и вижу, как под кожей заходили желваки.

– Это он шутит, – говорит курдупель. – Шутит. Я его знаю. Кокеточка, хе-хе. А ну, отойдем на минутку. Кое-что тебе скажу.

Он берет меня под руку и через два-три шага шепчет:

– Не будь фраером, слышишь? Соглашайся. Цена – люкс! А это человек очень ценный. Про все облавы на фарцов сообщает, слышишь? Не раз еще пригодится. Кстати, в пятницу будут брать «скупку». Ты должен своих предупредить.